Чтобы этого добиться (после того как поступки Александра будут изложены здесь с максимальной объективностью), я прибегну к четырем или пяти источникам, которыми часто пренебрегают: это суждения современников, последствия принятых решений, поведение после победы, иконография (скульптура и нумизматика), а также свидетельства архитектуры и городской культуры. Основание городов — таких, как семь или восемь Александрий, появившихся с 331 по 323 год, и возведение таких гробниц, как предназначавшаяся Гефестиону в 324 году, не меньше, чем о вкусе, свидетельствуют об устремленной воле этого человека, намного превосходившей технические возможности искусных мастеров. От статуи к статуе, и чуть ли не от монеты к монете лицо завоевателя, обращаясь к нам, позволяет проявиться другим аспектам его личности. Возвышаясь, человек меняет характер. Наконец, совершенно не имеет смысла выносить нравственное суждение. И тем более необходимо отметить произошедшую эволюцию. Как встретил смерть молодой человек, который никогда не переживал неудач и который в конце жизни заставлял называть себя «непобедимым богом», θεός άνίκητος? Быть может, свое суждение могли бы высказать здесь и врачи. Вообще говоря, все допускают, что на природные задатки, унаследованные от родителей, оказывают влияние воспитание, жизнь в обществе, всяческие потрясения, любовь, честолюбие. Кто, как не психолог, поможет в них разобраться? Я не в состоянии избавиться от мысли, что личность Александра составляла целая череда персон, то есть масок в латинском смысле этого слова (persona).
Однако стоило Александру умереть и превратиться в набальзамированный труп, как в воображении потомства его скрыло от глаз еще большее число масок. Всякий народ, даже всякий рассказчик почитал себя обязанным толковать тени, пробегавшие по этому бесстрастному лицу, которое можно было наблюдать на изваянном из хрусталя смертном ложе, под сводами небольшого мавзолея в Александрии до самого конца язычества. Для Птолемеев и их придворных это был живой бог, сын и дальний потомок богов. Его присутствие было гарантией законности и авторитета новой династии, тридцатой по счету в Египте. Отсюда — двойственная и неясная ситуация, наблюдаемая нами ныне.
Для Арриана из Никомедии, который около 140 года н. э. писал свой «Анабасис» или «Поход Александра» к глубинам Азии, «Птолемей и Аристобул более достойны веры: Аристобул потому, что проделал кампанию с Александром, а Птолемей — потому, что не просто следовал за ним, но потому, что такой царь, как он, больше кого-либо другого постыдится лгать. А поскольку писали они уже после смерти Александра, они не были связаны каким-либо обязательством, и никакая нужда в деньгах не побуждала их к искажению действительности» (I, 1, 2). Неплохое определение объективности — или изящный софизм, дошедший до нас из середины II века н. э., явившегося свидетелем возрождения греческого риторического искусства! «Это произнес и даже записал царь по божественному праву; таким образом, это правда».
Но для толпы, для человека улицы, для путешественника, в глазах которого Александр — это преставившийся бог, или полубог, за двенадцать лет покоривший мир, все становится возможным, — даже за пределами реального, чувственно воспринимаемого и осязаемого. Немногочисленные македонские солдаты, избежавшие парфянских и скифских стрел, пережившие ужасы пустынь и морских глубин, повествуют о своих любовных похождениях, о покоренных ими вавилонянках и персеполянках. Нет нужды прибегать к услугам какого-нибудь Клитарха, чтобы уложить в постель к Александру всех азиатских царевен, в том числе и амазонских… даже тех, которых никогда не было на свете. Ему приписывают даже то, что было лишь замыслом или мечтой, — покорение Аравии, завоевание Запада, всемирное царство, усвоение всей мудрости, и это происходило в то время, когда диадохи, наследники, буквально рвали друг друга на части; тогда-то и получили хождение всякого рода вымыслы: тенденциозные мемуары, анонимные сочинения, подложные письма, вымышленные посольства (такие, как посольство римлян, якобы явившееся в Вавилон), рассказы о вымышленных путешествиях (паломничество Александра в Иерусалим). Все великие завоеватели, от Пирра и до Марка Аврелия, которые, будучи не в состоянии сохранить трезвость мысли и вдохновляясь идеей всемирного господства, внесли свой вклад в создание нового образа Александра. «Роман об Александре» (если быть точным, «Книга о достославных деяниях и жизни Александра»), безосновательно приписываемый Каллисфену, начал писаться в людских умах и сердцах с самого начала эллинистической эпохи3.
И все же образ Царя царей, который возник у нас благодаря этому роману, не более неправдоподобен, чем тот, которым мы обязаны кисти Птолемея и Аристобула. Правдоподобие — не критерий истины. Я не понимаю, почему мы считаем правдивой одну-единственную неясную картину, созданную этими писаками, и ложными — все яркие и живые портреты последующих поколений. Всякая эпоха имеет право на собственное представление об истории. Быть может, это же относится и ко всякой стране. Хотя книга Клитарха входила в программу преподавания во всех школах Италии по крайней мере до конца I века, римляне, весьма ревностно относившиеся к своему величию, вволю чернили образ македонского царя, подчеркивали его преступные деяния, ставили под сомнение его военные заслуги, отказывали во всякой действенности македонской фаланге. Или же они старательно фиксировали баснословные утверждения, содержащиеся у исследователей Азии, сопровождавших Александра или прибывших туда вслед за ним — Онесикрита, Даимаха, Мегасфена. Они не принимали во внимание того, что люди эти всего лишь переводили персидские или индийские тексты либо отыскивали доказательства того, что действительность способна превзойти всякую фантазию, как это видно из их сообщений о пигмеях и циклопах, о поразительных способностях факиров, о добывающих золото муравьях, о первобытных племенах. Позитивистский дух Запада отвергал как неумеренную лесть в отношении властелина, так и читательскую страсть ко всему чудесному. Даже честный Курций Руф4 (возможно, бывший консулом в 43 г.) счел себя обязанным заявить: «Я записываю более, чем верю сам» («История», IX, 1, 34), причем было это за целое столетие до того, как Лукиан посвятил подобным россказням два трактата5.
Я не настаиваю на их истинности. Однако они обнаруживают состояние ума, представление о человеке, которое достойно того, чтобы занять свое место в историографии Александра. Тем более что мы, даже против желания, уже в конце XX века, восхищаемся им куда больше, чем того желали авторы «Романа об Александре» от Юлия Валерия до Ламбера из Шатодёна, авторы стольких александрийских стихов. Мы видим его иначе, нежели его собственные современники. Мы всегда называем его «Великим», и горе тому, кто осмелится сказать, как некоторые современные критики, что это был всего лишь человек, как и прочие, со своими слабостями и родимыми пятнами! Нельзя забывать о запретах, связанных с тем, что сделалось священным. Последующие поколения героизировали и даже обожествили Александра. Они сделали из него персонаж эпоса (в античности насчитывалось по крайней мере шесть «Александриад»), бессчетного числа романов, героя апофеоза, чьи приключения изображены на миниатюрах христианского, мусульманского и даже монгольского Средневековья, а также высечены в камне соборов.
