Тётя Лиза имела очень суровый характер, всю жизнь добивалась справедливости, за что и получила прозвище Прокурорша. За несколько лет до своей смерти она поссорилась с сыном Александром Сахаровым и, подобно Льву Толстому, бросила дом, хозяйство и уехала в маленькую станицу Крыловскую, где и умерла. Моя мать похоронила её в Тихорецке, но Сашка так и не захотел узнать, где она похоронена. Последние полтора десятка лет, почти до смерти, тётя Лиза работала санитаркой в детской поликлинике в Тихорецке. У меня о ней остались очень тёплые воспоминания.
Первый раз тётю Лизу я увидел в Тбилиси, куда она в начале 1949 года приехала со своим вторым мужем — дядей Мишей, огромным, толстым человеком. Привезли они с собой чемодан яблок и чемодан яиц, которые скупили в Тихорецке, а в Тбилиси их перепродали и заработали на этом какие-то деньги. По советским меркам это называлось спекуляцией, за что полагалось довольно строгое уголовное наказание. Но если бы не эта «спекуляция», то тётя Лиза, да и тётя Дуся, которая тоже несколько раз привозила в Тбилиси яйца для перепродажи, просто не выжили бы. После одной такой успешной продажи яиц и яблок в начале 1949 года тётя Лиза забрала меня с собой в Тихорецк на месяц-другой, до приезда моей матери в отпуск. Но получилось так, что за мной мать приехала только в конце года.
Сын тёти Лизы Сашка был старше меня лет на пять и поэтому казался мне взрослым, хотя лупили его за всякие провинности нещадно. О том, что у тёти Лизы есть и второй сын — Пётр, значительно старше Сашки, я узнал, будучи уже взрослым, после службы в армии. Пётр, к сожалению, спился и в 70-е годы умер. Жил он в то время в городе Сочи, где до сих пор живут его жена Сима и двое их детей — Володя и Анжела.
Тётя Дуся — человек, воспоминания о котором вызывают у меня слёзы и боль утраты. Так получилось, что между нами сложились очень тёплые отношения, я ей многое доверял. Этому способствовало, наверное, и то, что с ней моя мать была особенно дружна, и я почти все свои каникулы, а потом иногда и отпускное время проводил у неё в доме в Тихорецке. Кроме того, история её жизни, полная тягот и несчастий, потрясала каждого, кто узнавал её. Этой истории хватило бы на целый захватывающий роман. В нём бы рассказывалось о её красоте в молодости, о её муже-изверге Николае Лощенове, о её колымско-камчатской эпопее, куда её после войны увёз муж на золотые прииски, о трагической судьбе её детей — Владимира и Александра Лощеновых.
Не знаю, почему и когда точно, но в конце войны мы с матерью снова оказались в Тихорецке, где прожили какое-то время, а в 1946 году вернулись в Тбилиси. Так началась моя сознательная тбилисская жизнь.
Вернувшись в Тбилиси и не имея своего жилья, мы с матерью скитались по разным квартиркам, снимали угол. Жили у разных людей, но больше всего запомнилась жизнь в одной комнате с Людмилой Сергеевной Родионовой, с которой мы очень сблизились. Если бы не преждевременная смерть этой женщины, наша жизнь, мне кажется, сложилась бы по-иному.
Людмила Сергеевна — дворянка, дочь царского генерала, умершего в городе Нежине. Одежда у неё была с родовыми метками, посуда — кузнецовский фарфор, а столовые приборы — из серебра. Она знала в совершенстве несколько иностранных языков и, как рассказывала мать, собиралась обучить этим языкам и меня. Все вещи, в том числе посуда и фотографии, после её смерти (в 1946–1947 году от холеры) достались моей матери. Многие годы мы пользовались большими и маленькими тарелками от кузнецовских сервизов, ложками и вилками с гербами. После моей армейской службы я как-то обнаружил, что в доме у матери почти ничего не осталось из этой посуды. И только две серебряные ложки, поднос 1885 года изготовления да часть семейного альбома Людмилы Сергеевны с карандашными и акварельными рисунками и текстами к ним, а также фотографии, исполненные фотографом Двора его Императорского Величества Ив. Дьяговченко, сохранившиеся у меня до сих пор, напоминают об этой дворянке. На многих фотографиях изображена известная ещё в дореволюционные времена балерина Мария д’Арто, которая дружила с Людмилой Сергеевной. Мария д’Арто танцевала на сцене и после революции и в советское время считалась прогрессивной танцовщицей, вошедшей в историю русского балета. Известна она и тем, что танцевала в составе студии «Драмбалет», созданной в 1918 году. О ней, Марии д’Арто, в своих воспоминаниях пишет Варлам Шаламов как о дочери городского капельмейстера, учителя пения Александрова, служившего в гимназии города Вологды, в которой учился Шаламов. Он был очевидцем её приезда в Вологду к отцу.
Последним нашим съёмным углом был угол в одном из самодельных домиков, густо прилепившихся на склонах горных возвышений в районе Навтлугского базара, у Вари Есауловой — добрейшей женщины с двумя детьми: моим одногодком Виктором и младшей Аллой, которая была очень похожа на свою мать, что испортило всю её жизнь. Дело в том, что у Варвары был огромный подбородок, о таких людях обычно говорят, что они похожи на лошадей.
Для меня до сих пор остаётся загадкой, почему моя мать снимала жильё у чужих людей, многие из которых, кстати, впоследствии становились нам почти что родными, а не поселилась у свекрови, тем более что бабушка Шушана и её дочь Анджела жили в своём большом доме на Авлабаре — компактном поселении тбилисских армян. Может быть, потому, что Анджела не была дамой строгих правил, подворовывала и нередко при совместном проживании обкрадывала мою мать. Моего отца в это время в Тбилиси уже не было. В 1941 году его призвали в армию и отправили на фронт. Но об этом я уже рассказывал.
У Есауловых мы жили около года, очень с ними сдружились, вели общее хозяйство, то есть ели буквально из одной кастрюли. Варя, хозяйка, была добрейшим человеком. Кроме её сына Виктора я здесь познакомился со своим ровесником Эдиком Клименко, с которым, как и с Виктором, ещё долго сохранял дружбу и после того, как мы с матерью переехали жить в сталинку. Так называли пятиэтажный, огромный, по тем временам, дом, принадлежавший обувной фабрике и построенный для её инженерно-технического персонала. Но об этом чуть позже.
Близость Навтлугского базара к домику Есауловых дала мне возможность насмотреться на те стороны жизни, о которых нигде бы, наверное, я не узнал, если бы жил в другом месте. Картинки, которые возникали перед моими глазами с участием околобазарного криминального народа (бродяги, воры, попрошайки, пьяницы и им подобные), говорили о существовании какой-то другой, неизвестной мне жизни. Мы, мальчишки, часто толпой сопровождали милиционеров, доставлявших очередного пойманного вора или бродягу в отдел милиции, который находился довольно далеко от базара — на улице Богдана Хмельницкого. А потом, таясь под окнами этого отдела, слышали и видели, как милиционеры избивают несчастного, если ему при задержании и конвоировании вздумалось сопротивляться или в чём-то не признаваться. Били больно и долго, что подтверждалось истошными криками избиваемого.
