Не знаю, была ли школа Франческо да Урбино одним из тех веселых коллежей, которые начинали входить в моду, где стремились совершенствовать тело, не забывая и о развитии ума, и где гуманистическая культура обогащалась песнями и танцами. Франческо, вероятнее всего, был сельским учителем с грозной линейкой в руке, озабоченным тем, как бы напичкать эти юные умы сложными хитросплетениями грамматики, сведениями из глупых и наивных наук о мироздании и о человеке, а также строгими правилами арифметики. Ну и латынью, конечно, в ее самом непривлекательном и отталкивающем виде.
Такова была педагогика, которой бывший подеста Кьюзи вверил своего сына для воспитания и обучения и, разумеется, для того, чтобы из его воображения с корнем вырвали это абсурдное желание стать художником. Что такое были художник или скульптор в то время, если не считать отдельных удачных случаев? Голодные ремесленники, богема, получавшие за настоящие шедевры такие же гроши, как рабочие, они не пользовались уважением буржуазии и их относили к гильдии бакалейщиков и аптекарей. Пренебрегая фамилиями, их называли по имени, в лучшем случае добавляя при этом имя отца или родного города, а то и просто по прозвищу, обязанному каким-нибудь особенностям внешности или поведения: Придурок, Бочонок, Чернявый, Шляпа, Педераст. Таков был обычай эпохи, и даже самый крупный военачальник того времени Бартоломео Коллеони был знаменит прозвищем, совершенно невоспроизводимым на бумаге.
Не потому ли Микеланджело стремился отойти от семейных традиций, чтобы быть похожим на этих людей? Больше не было матери, которая могла бы защитить его от рукоприкладства вечно раздраженного отца, пытавшегося совладать с непослушным ребенком. Его били и в школе, хотя он был умен и усидчив, но оба эти качества он вовсе не хотел обращать на то, чему его пытался обучать Франческо.
В чем причина такого сопротивления? Микеланджело не только обладал всеми качествами, делающими из детей хороших учеников, но и был бесконечно более одаренным, чем все другие его товарищи по школе. Учитель просто не мог понять той инертности, с какой этот ребенок относился к учению, такого решительного нежелания что-либо делать — ни книгу раскрыть, ни тетрадь: не отрывая взора от окна, он следил за проплывавшими в небе облаками, когда его товарищи сосредоточенно решали задачки.
Франческо да Урбино, человек отнюдь не глупый, догадывался, что за всем этим кроется какая-то тайна. Используя все тонкости педагогических приемов, он пытался расспрашивать мальчика, но тот упорно хранил свой секрет. Однако заметив, что он украдкой постоянно что-то рисовал, его наставник понял, что Микеланджело обуревает единственное желание: стать художником. Это было его призванием, и он изо всех сил боролся со всеми препятствиями, которые могли бы этому помешать.
Ни укоры, ни наказания не могли заставить отступить эту упрямую волю. Его решимость не поколебали ни увещевания, ни предупреждения о рискованности выбора такой профессии, о превратностях, которыми полна жизнь художника в противоположность спокойному, солидному и уважаемому всеми процветанию коммерсанта. Ребенок, которому не было еще и десяти лет, уже был мятежной натурой, а впоследствии будет перечить папам и смеяться над просьбами королей. Мятежный в помыслах и поступках, ревностно охранявший свою независимость, подозрительный по отношению ко всему, что могло бы на него повлиять, не приемлющий никаких приказов и запретов, внемлющий только голосу собственного гения и его глубинных стимулов — таков уже был Микеланджело. Разумеется, нежность матери и сестры не была более действенной, чем отцовские меры исправления или упреки педагога. Мягкость пронимала его не больше, чем жестокость. Он боролся не из прихоти, а защищая ту живущую в нем некую божественную данность, которую, может быть, не вполне осознавал, но чью непреодолимую власть над собой смутно чувствовал всем своим существом.
Ребенок хотел стать художником! Почему бы не дать ему следовать этому выбору, тем более что он проявлял такие замечательные способности? Именно так рассуждал Франческо да Урбино, готовый скорее потерять одного ученика, чем использовать свой авторитет и тратить силы в борьбе с таким неукротимым упорством. Держать дальше ребенка в школе было бесполезно, ни к чему хорошему это не приведет. «Отдайте его лучше учеником к какому-нибудь художнику», — советовал он отцу. Лодовико Буонарроти не желал признать свое поражение: его сын должен быть коммерсантом. Но он чувствовал себя слишком слабым, чтобы совладать с этим несокрушимым упрямством. Ребенок, которого месяцами безуспешно секут и ругают, казался равнодушным к физической боли и глухим к увещеваниям и в конце концов сломил отцовскую волю. Лодовико уступил.
В один прекрасный день папаша Буонарроти взял сына за руку и отправился с ним в церковь Св. Троицы. Там на лесах, поставленных в одном из приделов, работали художники. Под их искусными руками на сыром гипсе штукатурки рождалась фреска, воспроизводившая какие-то прекрасные, яркие сцены. Еще три года назад роспись этого придела начал Доменико Гирландайо. Дело шло к концу. Художник спустился с лесов и, взглянув на ребенка, улыбнулся ему. Лодовико Буонарроти вышел из церкви, оставив Микеланджело с любопытными и смешливыми учениками среди серьезных персонажей фрески, чьи лица удивительно ярко вырисовывались на серовато-белом фоне стены. Он сделал первый шаг в тот восхитительный мир, о котором мечтал с самого раннего детства. Его обступили палитры, кисти, краски в порошке — юные подмастерья растирали их в ступке пестиками — большие листы эскизов, где уже жило произведение, и нужно было перенести на стену сцены, обозначенные красным штрихом по штукатурке. Рядом с художником стоял каменщик, наносивший на стену тонкий слой влажного раствора, на котором под кистью художника сразу же возникали сияющие образы. Это, возможно, не совсем то, о чем он когда-то мечтал в Сеттиньяно, в саду каменотеса, но теперь он наконец избавился от школы, освободился от всякого принуждения, стал хозяином своей судьбы и устремился по чреватому опасностями пути — к успеху или провалу. Ему было тринадцать лет. Он был Микеланджело…
Доменико Гирландайо был одним из самых известных живописцев флорентийского Ренессанса. Он обладал чувством грандиозности и реальности, не предавался несбыточным мечтам, а если они у него и были, не придавал им осязаемой формы. Флоренция была благодарна ему за ту объективную реалистичность, которая царила во всем его творчестве, потому что оно самым возвышенным образом четко отражало подлинный практичный, ясный дух этого города. Он нравился еще и потому, что умел вводить даже в религиозные сцены, в которых им вообще, казалось бы, не было места, именитых людей города. Возможность узнавать знакомые лица Альбициев и Торнабуони в эпизодах из жизни Девы Марии или Св. Иоанна Крестителя очаровывала флорентийцев, в особенности тех, кто запечатлялся таким образом, хотя бы и в виде статистов, на заднем плане произведения.
