Главная задача станции, первого научного учреждения в Приполярье, заключалась в том, чтобы урожаи сена, ячменя, лука, капусты и картофеля стали здесь не меньше, а даже больше, чем в Средней России.
У Журавского появился хороший помощник — Артемий Степанович Соловьев, сметливый и хваткий крестьянин-туляк, который за полтора года жизни на Севере успел по-настоящему увлечься земледелием. На собственный страх и риск он взялся за эксперимент с зерновыми, но с условием, что ему предоставят семена и рассаду. Через московский магазин Иммера Журавский выписал «овес селекционный шесть пудов, ржи озимой скороспелой 12, ячменя шестирядного 15, пшеницы озимой скороспелой 8, гречихи сибирской 1, суперфосфату 30 и селитры 20 пудов».
Андрей Владимирович готовился к новой экспедиции. В его исследованиях Печорского края теперь отчетливо обозначилась биогеографическая тема: он стремился доказать, что естественные богатства Приполярья не менее ценны и значительны, чем богатства горные, и что здесь могут жить не только полярные инородцы и староверы, но и обыкновенные крестьяне из срединных губерний. Исторический музей имени Петра Первого субсидировал станции 1800 рублей «на приобретение самоедских, остяцких и вогульских коллекций», но Андрей рассчитывал использовать часть этих средств для изучения растительности и почв районов Усы, Колвы и Адзьвы. Архангельский губернатор разрешил двум ссыльным студентам — Мжачих и Эрлихману — участвовать в экспедиции Журавского.
К этому времени колония политических ссыльных в Печорском уезде насчитывала более 200 человек. Среди них были член большевистской партии E. Н. Адамович, близко знавшая В. И. Ленина, большевики Н. Сапрыгин, М. Шкапин, И. Тепляков, С. Калмыков, оставившие глубокий след в революционном движении Севера. Артель оселочников, возглавляемая Семеном Никитичем Калмыковым, впоследствии провозгласившим Советскую власть в Усть-Цильме, была легальным прикрытием политической группы ссыльных. Многих из них Журавский привлекал для работы на опытных полях станции, другие помогали ему в сборе этнографических материалов. Но были и такие, кто, не сумев прижиться в тихом провинциальном болоте, падали духом и отчаивались. Мускулы разучивались работать, мозг — интенсивно мыслить, а тут еще ежедневные досмотры, унизительные обыски и допросы. После событий 1905 года в Усть-Цильме был учрежден постоянный жандармский пост: на 87 политических ссыльных теперь приходилось 40 полицейских!
* * *
В усинских деревнях население было оседлым и смешанным; детей записывали самоедами, хотя они говорили по-зырянски. Деревеньки поколениями сидели на месте, и все новости губернского и мирового значения получали от сборщиков податей да от матросов «Доброжелателя», который заглядывал сюда раз или два в году по большой воде. Тразы здесь были такого роста, что мальчишки-подпаски, разыскивая скот, целиком скрывались в этих зарослях. Здешний староста сообщил Журавскому, что в 108 дворах одной лишь Усть-Усы находится 170 лошадей, 493 коровы, 117 телят, 400 овец. И это в крае, которому Гофман, Танфильев и вся официальная наука предрекли хроническую летаргию и вымирание!
В истоках Воркуты экспедиция закончила свою работу: активисты-ссыльные с коллекциями растений и почв возвращались обратно, Журавский с Никифором решили перебраться в азиатскую часть тундры — для этнографических сборов. Расставание было вынужденным: кончались деньги, отпущенные историческим музеем.
Они ушли на рассвете по ломкому и хрусткому инею, который покрыл разноцветные мхи и лишайники. Упряжка сытых важенок послушно тянула нарты, медленно поднималось солнце, а впереди цвел и плавился горизонт, обтянутый густой синевой. И казалось, можно идти и идти к этому зыбкому свету, идти всю жизнь, сколько хватит сил…
Но к середине дня их настигла страшная весть: на Большеземельскую тундру свалилась сибирская язва! В первом же стойбище Андрей увидел разлагающиеся оленьи трупы, облепленные тучами оводов, и впавших в отчаяние кочевников… Чем дальше двигались на север, тем более страшные картины бедствия открывались перед ними. Они держались подальше от гибельных водоемов, рассадников заразы, старательно обходили зараженные пастбища. К счастью, эпидемия обошла сибирские тундры стороной, и Никифор повернул нарты к полуострову Ямал, где, как говаривали западные ненцы, старики еще хранили своих древних языческих идолов. Они кочевали от чума к чуму, выискивая предметы быта и культа, ритуальных игр, образцы старинной одежды. Материалы для музейной коллекции[3] добывались с большим трудом, почти каждая приобретенная вещь являла собой исключительную редкость.
Журавского более всего тревожило то, что почти никто уже не знал корней происхождения той или иной вещи, игрушки, обычая: воспоминания умерли бесследно или переродились до неузнаваемости. Нигде и никем не записанное, многое не дошло даже в фольклорных легендах и преданиях.
* * *
Однажды на берегу ямальской речушки, которая текла на север, Журавский увидел заросли ивы, небольшие рощицы лиственниц и елей…
Андрей Владимирович искал подтверждения осенившей его догадки. Для этого пришлось облазить не один десяток полярных речушек, сменить не одну оленью упряжку, тонуть в ручьях, замерзать на ветру, зарываться в снег, ожидая приближения пурги, и сутками лежать под белой лавиной бок о бок с оленями. И он добыл эти доказательства: не географическая северность определяет климат данного ареала, а близость океана как колыбели ветров! Еловую и лиственничную растительность, а иногда и взрослые леса, Журавский видел на Ямале, Диксоне, стойбищах Хатангской губы, — далеко за Полярным кругом. Он вычертил карту северной границы лесов, на которой линия распространения хвойных деревьев почти копировала изгибы прибрежной полосы Ледовитого океана, то приближаясь к нему, то отдаляясь вместе с участками суши. Никто до Журавского таких исследований не проводил.
Никифор держал путь к острову Хорейвор (в переводе — лес, годный для хорейных[4] шестов).
Здесь, в Хорейворе, находился выселок ненца Ипата Ханзадея. Из бревен он выстроил себе промысловую избушку, а также хозяйственные помещения, развел коров, которых когда-то привез сюда на лодках за 400 верст…
«Причуды топонимики или реальность?» — волновался Журавский, подъезжая к берегам Колвы. И предчувствия не обманули его: он увидел лес. Не перелесок, а настоящий еловый лес, перешедший границы Полярного круга и остановившийся в каких-нибудь ста верстах от Ледовитого океана. В мохнатых ветвях кружил ветер, рассыпая снежную пыль… Академик Александр Шренк, научную добросовестность которого никто не ставил под сомнение, не видел здесь никакого леса. Да и не мог увидеть при всем желании: 70 лет назад, когда он здесь проезжал, его просто не существовало!.. По годовым кольцам Журавский подсчитал, что этим елям около 50 лет, максимум — 56.
