В. Каратыгин пытался осуществить постановку трагедии Ротру «Венцеслав», которую перевел и переосмыслил, придав ей антитираническую направленность, близкий к декабристам А. А. Жандр. В 1825 году В. Каратыгин хлопотал о постановке комедии В. Кюхельбекера "Шекспировы духи". Но «Венцеслава» не разрешила цензура, а пьесу участника декабристского восстания Кюхельбекера "Шекспировы духи" 6 января 1826 года, то есть сразу после восстания, отклонило театральное начальство.
14 декабря 1825 года Василий Каратыгин вместе со своим младшим братом Петром был на Сенатской площади. Они не выражали особого сочувствия восставшим, как, например, артист И. П. Борецкий, который даже "метнул одно полено в бок кавалеристу", но и не осуждали их.
В искусстве молодого Каратыгина звучали поты протеста. Он выступал в антитиранических, героических ролях. В последние сезоны перед восстанием декабристов играл Гамлета, Ореста ("Электра и Орест" Кребильона), Дона Педро ("Инесса де Кастро" де Ламота). Это были образы цареубийц, мстителей, мятежников. После разгрома восстания Каратыгина словно подменили. Он осознал, что связь с декабристами могла окончиться для него печально, и как бы принял присягу на верность новому царю.
В письмах к П. А. Катенину, своему наставнику, Каратыгин жаловался на цензуру, но в то же время легко приспосабливался к ней. Актер сам переводил пьесы и старательно вытравлял из текста вольнолюбивые фразы. В драме А. Дюма и Дино "Ричард Дарлингтон", где герой угрожает восстанием, в переводе В. Каратыгина убраны все намеки на политические проблемы. Николай I доверял Каратыгину, лояльность которого не подвергалась сомнению. Артист иногда даже пользовался этим, чтобы выступить в неизвестной публике запрещенной пьесе. В 1830 году министр императорского двора П. М. Волконский уведомил директора петербургских театров С. С. Гагарина: "Государь император высочайше повелеть соизволил: трагедию под названием "Вильгельм Телль" представить на театре в бенефис Каратыгина В. и после того более ее не играть" [3]. Так, изданная в 1829 году в переводе А. Г. Ротчева, но запрещенная для сцены, трагедия Ф. Шиллера "Вильгельм Телль" была показана один-единственный раз — 10 января 1830 года.
История России после восстания декабристов детально изучена советской наукой. Не будем пересказывать общеизвестные факты, заметим только, что людям, посещавшим Петербург после долгого отсутствия, бросалось в глаза, что в николаевское царствование в столице резко прибавилось будочников и голубых мундиров жандармов. В Николае I крепко сидел сыщик и следователь. А. И. Герцен писал: "Для того, чтобы отрезаться от Европы, от просвещения, от революции, пугавшей его с 14 декабря, Николай, со своей стороны, поднял хоругвь православия, самодержавия и народности, отделанную на манер прусского штандарта и поддерживаемую чем ни попало — дикими романами Загоскина, дикой иконописью, дикой архитектурой, Уваровым, преследованием униат и "Рукой всевышнего отечество спасла" [4].
Пьеса, которую так нелестно упомянул Герцен, принадлежала перу Н. В. Кукольника и была поставлена 15 января 1834 года в Александрийском театре. Трагедия в стихах рассказывала о борьбе с польским нашествием в начале XVII столетия, а апофеозом ее было «избрание» Романовых на престол. По указанию шефа жандармов А. X. Бенкендорфа спектакль готовили с невиданной тщательностью. Крупные средства, выделенные на постановку, дали возможность создать роскошные декорации и костюмы. Роль Пожарского играл Каратыгин. На премьере первые ряды кресел и ложи заполнили сановники, генералы, аристократическая знать, в царской ложе сидел Николай I.
Пышное раболепное зрелище было высоко оценено Николаем и двором. Кукольника представили царю в Зимнем дворце. Ободренный монаршим вниманием, он стал рьяно поставлять новые пьесы для Александрийского театра. Известный московский журналист и романист Н. А. Полевой в издаваемом им журнале "Московский телеграф" так отозвался о пьесе "Рука всевышнего отечество спасла": "Новая драма Кукольника весьма печалит нас… Мы слышали, что сочинение Кукольника заслужило в Петербурге много рукоплесканий на сцене. Но рукоплескания зрителей не должны приводить в заблуждение автора" [5]. Зрителем был царь, рукоплескал он сам, и за такую дерзость Полевого под конвоем привезли из Москвы в столицу, сделали внушение в III отделении, а "Московский телеграф" закрыли. По Москве ходила эпиграмма:
"Рука всевышнего три чуда совершила:
отечество спасла, поэту ход дала и Полевого погубила".
Очень скоро Полевой стал писать пьесы, подобные той, которая совсем недавно печалила его. И уже Герцену "печально было слышать имя Полевого рядом с именами Греча и Булгарина, печально было присутствовать на представлениях его драматических пьес, вызвавших рукоплескания тайных агентов и чиновных лакеев" [6].
Сначала Полевой еще пытался не порывать с былыми демократическими идеалами, что отразилось в превосходном переводе «Гамлета» (1837), в мелодраме "Смерть или честь" (1839). В этой мелодраме, шедшей с участием Каратыгина и В. Н. Асенковой, герой — бесстрашный и честный слесарь Гюг Бидерман — вступается за честь своей сестры. Каратыгин уподоблял образ простого ремесленника героям древних трагедий. "Драма имела успех, — писал хроникер петербургской сцены А. И. Вольф, — но автора упрекнули за то, что он выставил простолюдина в выгодном свете, а высокопоставленных лиц втоптал в грязь. Было даже сказано (Кем? Не царем ли? — АН. А.): "Полевой опять завирается" [7]. После этого Полевой написал "Парашу Сибирячку" (1840), "Ивана Сусанина" (1841) и другие казенно-патриотические пьесы, в которых играл Каратыгин.
Писатель тяжело переживал свое падение. "Замолчать вовремя — дело великое. Мне надлежало замолчать в 1834 году", — сокрушался он [8].
Известность не принесла литератору Полевому материального достатка, он постоянно нуждался, обремененный большой семьей, работал по восемнадцать-двадцать часов за письменным столом, часто сидел без чая, сахара, дров. "Если продолжится — я издохну. Кругом безденежность, работы тьма — ничего не кончено и сил нет" [9] — это из его дневника.
Министерский чиновник Кукольник вел вполне обеспеченную жизнь, принимал по средам, вращался в столичных салонах. Но тут следует сделать одну существенную оговорку. Благополучие Кукольника было скорее внешнее, житейское, внутренняя жизнь его не была упорядочена и благополучна.
Приятель Кукольника литератор А. Н. Струговщиков писал о его тщеславии и отсутствии "разумности, которою он был обделен не в меру его дарований", но отмечал при этом: "Н. Кукольник был от природы мягок и добр при всех своих слабостях" [10]. Говорили, будто тщеславие действительно раздирало Кукольника. Кто-то однажды неосторожно назвал его «великим». Кукольник поверил этому и сбился с толку. Что касается "отсутствия разумности", то Струговщиков имел в виду отнюдь но его недалекость; Кукольник не обладал твердостью взглядов, стойкостью убеждений, он был подвержен рефлексии, разочарованию.
