Чего это вы?
Что? — спросил я.
— Да ничего. Ты, Ленька, как бледная немочь, а ты, Ванька, чего-то совсем ссохся. — И хвастливо добавил: — А вот я всё лето в лесу был — с тятей дрова рубили, сено косили, страдовали.
Он походил теперь на серый обрубок. Новая блуза на нем пыжилась и еще более ширила его.
Все ребята за лето выросли, раздвинулись в плечах.
С первых же дней наш класс отличился. Придя на урок, Алексей Иванович не нашел у себя на столе чернильницы и ручки.
— Кто сегодня дежурный? — спросил он.
— Я, — поднял руку Денисов.
— Почему нет ручки и чернильницы на столе?
— 3-з-забыл п-п-поставить.
— У меня чтобы в следующий раз на столе были чернильницы и ручки, — строго сказал он.
— Х-х-хорошо, бг-бг-будет.
На другой день Егор подошел ко мне и, озорновато улыбаясь, оказал:
— Денька, давай, собирай чернильницы всего класса. Сейчас урок Алексея Иваныча.
Я понял его мысль. Мы полстола заставили чернильницами и в каждую воткнули ручку. Егор деловито посмотрел на стол и сказал:
— Мало, ребята.
Чернильниц и ручек мы заняли в четвертом, соседнему, отдалении. Мы сели и ожидали учителя, на это раз особенно смирно, без шума; всех душил смех. Стол был похож на огромную щетку, щетина которой взъерошенно поднялась в разные стороны.
Вошел Алексей Иванович. Сегодня он был в хорошем настроении. На лице его была веселая улыбка.
Но как только подошел к столу, улыбка сменилась досадой и удивлением. В классе на этот раз была необыкновенная тишина. Затаив дыхание и едва удерживая смех, мы следили за учителем. А он встал, как вкопанный, и переводил взгляд то на щетину ручек, то на нас. Лицо его вспыхнуло.
— Что это?
Мы молчали.
— Я вас спрашиваю, что это значит?
В классе послышалась сдержанная возня, но все молчали.
— Кто сегодня дежурный?
— Я, — ответил Егор.
— Что это значит? — уже весь красный, спрашивал учитель. Егор, держась за крышку парты, посмотрел в пол, точно там искал ответ, и серьезно сказал:
— Вы, Алексей Иванович, велели, чтобы ручки и чернильницы у вас были на столе…
— Садись, — сказал учитель и направился к выходу. — Чтобы у меня не трогать чернильниц!
Вскоре он вошел в класс в сопровождении Петра Фотиевича.
— Вот, полюбуйтесь, чем мы занимаемся, Петр Фотиевич! — обиженно сказал Алексей Иванович.
В классе стояла настороженная тишина. Петр Фотиевич встал и долго смотрел молча то на нас, то на чернильницы. Лицо его розовело, и правая щека вздрагивала от сдерживаемого смеха. Возле него стоял высокий, тонкий Алексей Иванович и обиженно посматривал куда-то в окно.
— Так… — произнес наконец Петр Фотиевич. — Кто этим делом занимается?… Кто дежурный по классу?
— Я, — отозвался Егор и встал.
— Кто это сделал?
— Все старались, Петр Фотич.
— Все… старались! — подчеркнуто проговорил Петр Фотиевич, и снова было видно, что он чуть сдерживает смех. — Убрать сейчас же всё! Еремеев, убирай!
Егор вышел, стал переставлять чернильницы со стола на окно.
— Помогите ему! — крикнул Петр Фотиевич.
Денисов я я вышли помогать Егору. А Петр Фотиевич уже строго проговорил:
— Я вас сегодня продержу здесь без обеда до вечера.
После урока мы слышали раскатистый хохот педагогов в учительской, а Петр Фотиевич, пересыпая свою речь смехом, говорил:
— Нет, каково?… А?… — и снова захохотал.
Но без обеда весь класс он не оставил. Он распустил всех, а меня, Денисова и Еремеева оставил без обеда. Уходя, он наказал сторожу:
— Ты, Никифор, не выпускай их. Я сам приду и отпущу. А если будут шалить, рассади их в разные классы и запри.
Школа опустела. Заданные Петром Фотиевичем работы мы добросовестно выполнили, и нам скучно было сидеть без дела. Мы вышли в зал. Нам захотелось поиграть на фисгармонии, на которой часто играл Петр Фотиевич. Но она была закрыта.
Мы выломали квадратный гвоздь у печной дверки и открыли фисгармонию. Никифора в школе не было: он вышел во двор колоть дрова. Фисгармония у нас заиграла. У меня выходило удачней всех. Я сразу подобрал по слуху песенку «По улице мостовой».
Мы так увлеклись музыкой, что не заметили, как вошел Никифор.
— Эй вы, дьяволята, чего делаете?… — закричал Никифор.
Мы бросились врассыпную.
— Стой, стой! Не расходись! — Он схватил меня за шиворот и втолкнул в класс.
Дверь захлопнулась, и щелкнул замок.
— Вот, сиди там, рестант! — торжествующе проговорил Никифор.
Потом я слышал его тяжелые шаги и возню. Он ловил остальных и ругался, как умел.
В школе снова тихо. Временами слышно, как Никифор приносит дрова, бросает их на пол и звякает печными дверками и кочергой.
Мы разделены. Мерзнет серый ноябрьский день. Мне скучно. Я растягиваюсь на скамейке парты, хочу заснуть, но не могу.
Вдруг слышу окрик:
— Алешка! Слышишь, Алешка!
Это Егор кричит в отверстие возле пола, проделанное сквозь толстую каменную стену.
— Ты, Егор? — наклонился я к отверстию.
— Я… Слышишь меня?
— Слышу. А Ванька где?
— Вон в том классе, я с ним говорил. Удрать бы как?
— А как удерёшь?
— У тебя форточка большая? Я посмотрел.
— Большая.
А у нас маленькие… Валяй, пробуй.
Я попробовал. Открыл форточку и осторожно вылез, боясь выдавить стекла в рамах.
На улице стоял теплый день, завешенный густой кисеей снегопада.
Я, крадучись, пробежал в коридор. Никифора не было. Ключи торчали в дверях. Первьм я освободил Денисова, потом Еремеева. Мы поспешно оделись, забрали свои книжки, затворили классы на замки и ушли.
Утром Никифор сердито нас спросил:
— Вы, чертенята, где вышли?
— В подворотню, — серьезно сказал Егор.
— Врёшь! Под двери кошке не пролезть… Теперь отвечай за вас! Никифор рассказал, как они с Петром Фотиевичем обыскивали все классы.
— Я и под партами-то везде вышарил. Как в воду, дьяволенки, канули!
Нас вызвали в учительскую, и мы всё чистосердечно рассказали. Петр Фотиевич многозначительно сказал мне:
— Начинается учебный год, и вы начинаете…, А правда, мне сказывали, что вы начали и табак покуривать?
Мы все трое покуривали, но я отперся. А неделю спустя он меня накрыл с папироской в уборной.
— Ну, смотри! Чтобы плохо не было. Стипендию-то я тебе ведь всё еще хлопочу. Ты учишься хорошо, но ведешь себя никуда негодно.
Я снова присмирел, но ненадолго.
С некоторых пор я заметил, что Денисов стал аккуратнее, чище одеваться. Обычно он был неряшлив: куртка из-под кушака смотрела кособоко, штаны — в каких-то пятнах, шея — темная, а лицо — как в маске. А тут он сразу изменился. Утрами он выходил во двор и старательно чистил свою куртку, штаны и светлосерую потрепанную шинель. Штаны он стал носить навыпуск, а на фуражке был всегда прицеплен значок городского училища.
