не обвиняю. Каждому свое. Можно только позавидовать, что люди умеют устраиваться.
Притихшие Гусевы не знали, что сказать, и обрадовались новому звонку.
Пришел шофер Пудов. Похристосовался, поздравил с новосельем.
— Очень, очень мило устроились.
Потом уставился на золоченый стулик и так глубоко задумался, что даже на вопросы не отвечал.
Пришли супруги Шнупф. Сразу заметили стулик и насмешливо улыбнулись:
— Боже мой! Старина и роскошь, — сказала мадам Шнупф. — Только уже вы не сердитесь, этот стул совсем не в стиле квартиры. Помнишь, Пусик, — обратилась она к мужу, — у нас в Ростове две дюжины было таких стульев, только, конечно, лучше сортом. Помнишь? Ты еще велел их в переднюю вынести, когда они тебе надоели.
Последней пришла мадам Кнабе — Кнабиха, та самая, которая могла погубить карьеру Гусева.
Посмотрела на стулик и вздохнула:
— Да. Вот все мы так не думаем о черном дне…
И с достоинством замолчала.
Гусев начал было рассказывать о том, как сам золотил, но Марья Ардальоновна очень резко прервала:
— Да что вы все оправдываетесь? Точно вас обвиняют…
А Шнупф прибавил вполголоса:
— Оправдываться будете на суде.
Неизвестно, может быть, хотел сострить, но шутки его никто не понял, и все испуганно переглянулись.
Гусева дрожащими руками разливала чай.
Задумчивый шофер вдруг оторвал свой взор от стула, словно додумался до точки, встал и заглянул в соседнюю комнату.
— Эге, Дмитрий Иванович, — сказал он хозяину, — да у вас тут какая-то замечательная гравюра.
— Где вы видите гравюру?
— А это-то что? — указал тот на увеличенную фотографию домовладельцевой тетки. — Дивная вещь.
Изумленный Гусев подошел ближе.
Тогда шофер взял его под руку и сказал вполголоса:
— Чтобы не забыть: не можете ли ссудить двести франков?
И когда Гусев растерянно залепетал о безумных расходах и о долгах, в которые пришлось залезть с переездом на квартиру, он гнусно кривил рот насмешливой улыбкой:
— Д-да… Я, впрочем, ничего другого и не ожидал.
Хозяева, делая любезно-светские лица, пробовали угощать и развлекать своих гостей.
— Разрешите кусочек курицы?
— Мерси, я уже обедала, — сухо ответила Кнабе.
— Я тоже, — поджимая губы, сказала Марья Ардальоновна. — То есть, попросту говоря, наварила макарон да так без масла и съела. Что поделаешь — каждому свое…
Всего обиднее, что после этой уничтожающей фразы она преспокойно сама положила себе на тарелку куриную ногу и, презрительно содрав с нее стриженую бумагу, процедила сквозь зубы:
— Что тут накрутили… Вот, видно, людям делать нечего…
После этого Гусевы прекратили свои неудачные попытки занимать гостей. Гости веселились сами, не обращая внимания на хозяев.
Марья Ардальоновна оживленно рассказывала шоферу Пудову, как по нынешним временам ни на кого нельзя рассчитывать, в особенности на родственников. И шофер сочувственно поддакивал.
Кнабиха громко и тягуче завела какую-то историю о том, как какие-то дураки погибли из-за фанфаронства и желания пускать пыль в глаза.
Шнупфы рассказывали про какого-то своего знакомого, который был мирным и скромным тружеником.
— И вдруг смотрим — что такое? Золотой портсигар. Потом смотрим — что такое? Новое пальто. Потом смотрим — что такое? Квартирка. А там узнаем — у большевиков служит.
Гусевы сидели унылые и поникшие. Из приличия следовало бы принять участие в разговоре, но чувствовалось, что все эти беседы как-то словно направлены против них. Придраться не к чему, а что-то чувствуется.
Ушли все вместе, причем Кнабиха даже забыла попрощаться.
— Что же вы так торопитесь? — уныло бормотала хозяйка.
— Посидели бы еще, — прибавил хозяин, усердно напяливая пальто на мадам Шнупф.
— Нет, уже поздно, — отвечали гости. — Мы, милый мой, люди рабочие, трудолюбивые. Другим праздники для веселья, а нам они для отдыха.
— Н-да… Выспишься, так и то слава богу…
Ушли.
Кто-то забыл зонтик.
Гусев сунулся было на лестницу, чтобы догнать, но там громко звенел голос Марьи Ардальоновны:
— И курица не курица, и мебель не мебель, а сунься попроси…
— Как ты думаешь, Олечка? — говорил Гусев, вытирая платком вспотевший холодный лоб. — Как ты думаешь, отчего они все были сегодня такие злющие?
Гусева уныло собрала тарелки.
— Не понимаю. Кажется, все так прилично!.. И курица… чего им еще?
— Что бы это значило?
В углу у окошка, выставив переднюю правую ножку, нагло сверкал на фоне грязных обоев золоченый стулик.
Но на него они как раз и не посмотрели.
Мы вышли на полянку за гольфом.
Вечер был розовый, прозрачный, особенно милый после трехдневного непрерывного дождя.
Мой спутник приостановился, сощурил глаза и произнес восхищенно:
— Господи, до чего похоже!
— На что похоже? — спросила я.
— Да на Россию. Ну совсем Тверская губерния! Эти кусты, речка… Глушь-то какая!
Я оглянулась кругом. Увидела плоскую французскую реку, похожую на канал, обсаженную ровными деревцами. Увидела на горизонте фабричную трубу, поближе чистенький домик, крытый черепицей, дорожку, посыпанную песком, платаны…
— Где же тут глушь?
Мой спутник обиделся.
— Как — где? А этот буйно разросшийся куст, эта река без набережной, ветлы на фоне розового неба…
— И фабричная труба?
— Ну, на трубу можно и не смотреть. Но все это разве не дает вам Россию, это небо, эта зелень?
Я молчала.
Я уже много раз видела, как ищут ее, Россию, во Франции, в Германии, в Австрии — по всему свету.
Как мы не забываем о ней и как мы ее забыли!
Десять лет разлуки между мною и ею.
И если посмотришь на нее отсюда европейским взглядом — какая действительно странная страна и какие удивительные, непонятные люди…
Может быть, природа наша создает нас такими? Эта буйная, короткая, сумасшедшая весна, тяжелая, черная зима…
Вспомните нашу северную весну… Вспомните эти зеленовато-бледные лица бессонных людей, которые бродят где-нибудь по берегу в белую ночь. Какие у них глаза! Не то поэты, не то самоубийцы… И эта песня за рекой всю ночь, всю ночь…
Как спокойно зацветает здешняя, «заграничная» весна. Почти незаметно. Трава ведь почти всю зиму зеленая. Многие деревья тоже. И нет звона тающих снегов и запахов земли и всей этой напряженности зарождающейся жизни, которая гудит, как тяжелая струна, раздирая и томя душу восторгом и тоскою безвыходности.
Не только люди — звери сходят с ума от нашей весны.
Профессор Давыдов в своей изумительной лекции о перелетных птицах рассказывал, что делается в лесах, когда начинается весенний перелет птиц. Затрубят лебеди, закричат далекие гуси, шумом крыльев заколышется воздух, и, слыша их, замечутся звери, закружатся в непонятном беспокойстве. Чувствуют силу могучую, и радостную, и необходимую. И видел Давыдов, как спутник его по охоте, интеллигент тихий
