После возращения у Д’Аламбера вошло в привычку, прежде чем показаться в покоях маркизы, навещать Жюли в ее мезонине. Там они могли провести час или два наедине. Однако, в отличие от героев-любовников из сентиментальных романов, они стали приглашать к себе кое-кого из постоянных посетителей салона маркизы, некоторых близких друзей Д’Аламбера, которым была приятна легкая словесная прелюдия к более сдержанной беседе в гостиной мадам дю Деффан. Когда маркиза об этом узнала, она пришла в ярость. Как могла эта малоимущая девица сомнительного происхождения узурпировать роль хозяйки салона в собственном доме маркизы!
Разрыв между ними был мгновенным и окончательным. Причиной его были не столько вольности, которые позволяла себе Жюли в свете, сколько ее власть над Д’Аламбером и привлекательность для его друзей. Маркиза ускорила события, попросив его сделать выбор между ней и Жюли.
...
Эта малоимущая девица сомнительного происхождения узурпировала роль хозяйки салона в собственном доме маркизы.
Он выбрал Жюли. Многие их общие друзья тоже предпочли Жюли, покинув поредевший круг мадам дю Деффан. Жюли удалось снять два этажа в маленьком доме неподалеку, пустив в оборот оставленные ей матерью 300 ливров и небольшую пенсию, полученную с помощью друзей. Это стало началом новой жизни, уготованной ей судьбой.
Несмотря на то что новая жизнь должна была стать звездным часом Жюли, началась она не очень удачно. Жюли тяжело заболела оспой. События, о которых мы говорим, происходили задолго до того, как прививки стали обычным делом, и многие умирали от этой болезни, а выжившим приходилось жить с обезображенным лицом. Много дней Жюли находилась между жизнью и смертью. Д’Аламбер не отходил от нее, кормил ее с ложечки, всячески ободрял, взяв на себя обязанности сиделки, мужа и верного друга. С его помощью Жюли медленно выздоравливала, однако на ее лице остались следы, которые больно ранили ее самолюбие, поскольку портили и без того не блестящую внешность. Но они не отпугнули Д’Аламбера, писавшего философу Дэвиду Юму: «На ее лице осталось довольно много следов от оспы. Но они совсем не испортили ее».
Едва Жюли оправилась от болезни, как заболел Д’Аламбер. Теперь она ухаживала за ним. Он тоже был на грани смерти, и ей стоило огромных усилий вернуть его к жизни. Когда он начал выздоравливать, она просила его только об одном: чтобы он переехал из маленькой квартиры, где по-прежнему жил со своей старой кормилицей. Ей было легче заботиться о нем в более комфортной обстановке, сначала в доме друзей, а потом в квартире, находившейся в том же доме, где жила она, но этажом выше. Что бы ни говорил свет, они были вместе! Дэвид Юм считал мадемуазель де Леспинас любовницей Д’Аламбера, а философ Мармонтель утверждал, что их отношения были невинными. Несмотря на сплетни, Д’Аламбер продолжал настаивать на том, что его и Жюли связывают только взаимное уважение и дружба, а не любовь. Что до женитьбы, то известен его риторический вопрос, обращенный к Вольтеру: «Мой бог! Во что бы я превратился с женой и детьми?».
...
«Мой бог! Во что бы я превратился с женой и детьми?»
С одной стороны, Д’Аламбер пытался защитить репутацию Жюли. Лицемерное светское общество смотрело сквозь пальцы на замужних женщин, имевших любовников, но осуждало одиноких женщин, оказавшихся в той же ситуации. Современная мораль имеет обратную тенденцию: незамужняя женщина, если захочет, может иметь сколько угодно любовников, тогда как замужние женщины должны быть верными своим мужьям.
У Д’Аламбера был и другой мотив не сознаваться в своей любви к Жюли. Он видел себя хранителем традиции, заложенной Сократом в Античной Греции и продолженной Абеляром в Средние века, согласно которой женитьба несовместима с философией. Ему не хотелось, чтобы над ним смеялись, как над «женатым философом» – как над Гельвецием и Гольбахом (бароном д’Ольбахом), которые осмелились совершить такой рискованный шаг3.
Хотя Д’Аламбер и Жюли не были женаты, не было никаких сомнений, что он любит ее глубоко и всей душой. Узы, связавшие их в кружке мадам дю Деффан, только упрочились после разрыва с ней. А то, как они заботились друг о друге во время болезни, придало новый оттенок их близости. Они стали родными людьми. С тех пор Д’Аламбер хранил верность Жюли де Леспинас, которой желал служить с необычайной преданностью, достойной средневекового рыцаря.
Жюли отвечала Д’Аламберу любовью, если и без страсти, то с уважением и благодарностью. Их общие литературные вкусы, философские взгляды и научные интересы с каждым годом делали их связь все прочнее.
...
То, как они заботились друг о друге во время болезни, придало новый оттенок их близости. Они стали родными людьми.
Она читала ему Расина, он отвечал цитатами из Монтескье. Им нравилась одна и та же музыка, одни и те же театральные пьесы и общество близких им по духу людей, относившихся к ним как в настоящей семейной паре. Их опекала богатая и влиятельная мадам Жоффрен, чей салон соперничал с салоном мадам дю Деффан. Находясь рядом с Д’Аламбером, Жюли привлекала к себе внимание как одна из самых блестящих светских дам Франции. Д’Аламбер справедливо полагал, что она любит его: в своем письме от 22 июля 1776 года, написанном после ее смерти, он вспоминает, как десять лет назад она сказала ему, что по-настоящему страшится своего большого счастья.
Их «медовый месяц» продолжался около трех лет. Но, когда в Париж приехал маркиз де Мора, сын испанского посланника, сердце Жюли дрогнуло. Гонсальве де Мора был молод, красив, прекрасно сложен, привлекателен и, как и Жюли, страстен. Всех притягивала не только его внешность победителя, но и его разносторонний ум.
Наконец-то появился испанец, способный принести дух эпохи Просвещения в свою консервативную страну В рекомендательном письме к Вольтеру Д’Аламбер писал: «Среди иностранцев его возраста мало я видел тех, кто, как он, обладал бы таким трезвым умом, был бы так пунктуален, воспитан и просвещен. Вы можете быть уверены в том, что, даже если он молод, знатен и к тому же испанец, я не преувеличиваю». Ужасная ирония заключалась в том, что именно Д’Аламбер помог де Мора проложить путь к блестящем успеху среди французских интеллектуалов, включая Жюли де Леспинас.
Ей было тридцать шесть лет, де Мора был лет на десять моложе. Позвольте мне немного отвлечься, чтобы поразмышлять над разницей в возрасте. Если бы он был на десять лет старше, чем она, никто не проронил бы ни слова осуждения. Но женщина, если она на десять лет старше мужчины, становилась предметом сплетен. Философ Фридрих Мельхиор Гримм, вероятно, выразил общее мнение, написавши, что «она уже вышла из того возраста, когда занимаются любовными интригами». Если женщина старше мужчины или если мужчина намного старше женщины, скажем, лет на двадцать-тридцать, общество всегда благосклоннее к тому, кто моложе. Старика можно принять за отца жены, можно посмеяться ему в спину или, что еще хуже, наставить ему рога. Стареющая женщина, сравнивая себя с ровесницами молодого возлюбленного, часто ощущает себя ущербной. И даже не будучи склонной к ревности, она опасается, что с возрастом, когда ее красота увянет, интерес любовника к ней пропадет. Нередко любовные отношения складываются так, что один любит больше, чем другой, а при значительной разнице в возрасте чаще всего больше любит тот, кто старше.
