До казармы в тот вечер я не дошел. Женщина, пророчившая мне в жены дочь, оказалось, не имела терпения. Мы сели в один трамвай, а на своей остановке она вывела меня вон и потащила к себе. Я шел за ней и все боялся, что произойдет примерно следующее: войдя на порог, она объявит: «Дочки! Это — ваш папа!» Но я зря сомневался в женщине. Это, действительно, была мать. Я даже не успел разуться в прихожей, как было объявлено: «Дочки! Это — ваш муж!»
Дочки и вправду могли гордиться своей красотой. Две золотоволосые бестии, что дали бы крупный барыш своему продавцу в былые времена рабства. Которая из них предназначалась мне в жены, я так и не разобрал. Мне слишком хотелось обоих. Но наше знакомство не зашло дальше, чем вечер на кухне и, еще позже, случайная встреча в городе в самом начале осени. Мать зря готовилась к свадьбе. Она ведь не знала, кого привела в дом. Уходя поутру, я, ветреный повеса, в соседнем дворе мимоходом влюбился в высокую чернявую девчонку. И больше никогда не стучал в двери дома, где думал жениться на двух.
…И все-таки я был потрясен рассказом старлея. И все-таки он не выходил из моей головы.
Почему не пришел командир? Почему??? Разве можно про это забыть?
Мне нужен был кто-то мудрее меня, кто-то мыслящий иначе, чем я. Но кто мог быть мудрее и мыслить иначе, кроме старших по должности?
Я понял, куда пойти за ответом.
Степа, мой замкомвзвод, которому я рассказал эту историю, по своему понял, почему не пришел командир:
— На кого там смотреть?!. Ну «духов» этих?! Они тебе самому поперек горла не встали? Возимся с ними, как в детском саду, не ударить, не в нарядах сгноить! Ты что, собрался прийти на их выпускной? Смотреть, как жрут они водку? И что они будут делать, когда перепьются? Да передерутся между собой. Это сейчас мы сдерживаем их. А после ничего не останется… Да, черт с ними, если перепьются, передерутся. Пусть хоть вообще поубивают друг друга. Они тебе, что — дети родные? Да, эти сынки даже в Армию не пошли! Отсидеться решили здесь…
С кем там прощаться?!. Чем тебе отплатил Пасечник за последнее увольнение? Не забыл историю с гардиной? А ты простил ему. А зря! А за ним и Плотный туда же… И ему простишь.
Да всё верно в этой истории! Почему не пришел командир? Да, потому что нечего там делать! У них своя каста, у нас своя. И не надо мешаться друг с другом. Равенство, братство — это для дураков. Есть мы, воевавшие, и есть они, беды не имевшие. Кому из нас еще проситься за чужой стол — вот в чем вопрос!.. Не нам, Артур! Не нам за ними ходить!..
Он говорил что-то еще, а я только слушал, только молча поражался этой жестокости, этому равнодушию и правде. И под конец речи сам встал на его сторону. Сам подумал, как он: «А ведь, правда, кто они мне? Мало мне крови попили?.. Тот же Иван, Волох, Хакас… Но даже достойные, Шниперсон, Жуткий, Парик, Спецназ, и те совсем не причина, чтобы прийти… Как там правильно брякнул Степан: «духи», беды не имевшие…»
Я перестал мучиться, как мне поступить. Я понял, что мне, действительно, не за чем за кем-то ходить. И полностью согласился с «замком»:
— Значит, командир-то был прав. Что делать князьям за столом у крестьян?..
…Но прошел, пробежал на резвых ногах, этот год. И много в нем было обид, и много удач, и немало надежд. И, наконец, пробил час, о котором мы не смели мечтать. Наконец, пришло время всем сравняться в погонах, и навсегда потерять звания сержантов и рядовых.
Сорвав с плеч лычки и «кашки», в последний раз топтали мы плац Барнаульского Юридического Института. В последний раз обнимались друг с другом, вместе смеялись и даже плакали, пили шампанское и с размаху били о плац высокие пустые бокалы. И самым счастливым считался тот, чей сильней разлетится вдребезги. И ни у кого не было дня, равного этому! И никогда мы не знали столько радости, как тогда! А еще мы впервые, совсем по иному, услышали великую песню Газманова, звучавшую в тот миг с парадных трибун: «…ваше сердце под прицелом за Россию и свободу до конца. Офицеры! Россияне! Пусть свобода воссияет…» Впервые эта песня звучала для нас. Для двух сотен лейтенантов, многим из которых шел только девятнадцатый год.
Мы были так счастливы на том плацу в беспечном июле 2003 года! И никто не знал, как трудно будет теперь. Теперь, когда не будет теплых казарм, бесплатных обедов, раннего отбоя и злых командиров. Когда придется самому накрывать свой стол, искать на завтра жилье, забыть о слове «отбой». Когда ты останешься один, когда не поможет ничем командир…
…Все командиры отделений и групп остались с бывшими своими курсантами, чтобы в последний раз посидеть вместе, в последний раз вспомнить, как тяжело прошли эти два года. А мы, сержанты 211-й, остались верны прошлогодней правде, и отдельно от своей группы заказали кафе. Мы ведь еще год назад разобрались, что нам не за чем за кем-то ходить.
Я пришел самый первый в это кафе, когда еще не накрыли на стол. Пришел один, раньше всех друзей и подруг. Я, было, сел у окна, но не смог просидеть и минуты. Меня никак не отпускал Институт. Я, командир, не знал, что сейчас происходит в группе. Мне всегда так хотелось от нее отдохнуть, а сейчас я не находил себе места. Я переживал, вспоминал нашу службу, и не знал, что делать теперь…
Я никого не дождался. Я не совладал с чувствами и оставил кафе.
…Они уже разливали по кругу водку и совсем не смотрели вокруг. Они и сами не ждали, что придет командир. А я не мог признаться, что тосковал по ним. И в последний раз предстал перед группой таким же, каким она привыкла видеть меня всегда: спокойным, без лишних эмоций, с тяжелым армейским юмором:
— Ну что, духи поганые… Наливайте…
И впервые за все два года стоял я в кругу пьющих своих бойцов. И впервые мне было жаль этот день. Потому что… Потому что от меня навсегда уходило счастье. Потому что теперь можно было лишь махать рукой счастливому своему прошлому. Тому времени, когда за железными воротами Института меня оберегала судьба. А вот теперь впереди была Жизнь. И я знал, что ждало меня. Завтра, через месяц или год, я должен был вновь увидеть Чечню. И не было той дороги, чтобы смогла ее обойти…
Они не знали этого, мои бойцы. Не знали, зачем приходил командир. И не смогли бы поверить, что я приходил прощаться совсем.
Она была совсем коротка, последняя моя речь. И даже сейчас я могу вспомнить, что там говорил:
— Если кто-то еще помнит прошлое, и не забыл прежних обид, — можете ставить свои стаканы. Когда-то я был неправ, неправы были и вы. Ни перед кем извиняться не стану и ни от кого ничего не жду. Не держу ни на кого зла. И желаю вам только удачи! Чтоб эти звезды не были последними на ваших плечах! И еще. Теперь и вы командиры. Теперь и вы будете отдавать приказы, вершить собственный суд, изменять чью-то судьбу. Берегите своих людей! И сами останьтесь людьми! Вот, что самое важное… За вас, ребята!
