Но он был еще несчастнее, ибо условия в Пиньероле ли весьма тяжкими. Правда, это не помешало ему несколько раз продемонстрировать свое «мастерство» соблазнителя. Так, он воспользовался визитом мадемуазель Фуке к отцу, чтобы стать ее любовником… В 1681 году мадемуазель де Монпансье, не оставившая мысли освободить любимого человека, объявила, что готова сделать своим наследником герцога Мэнского, сына мадам де Монтеспан от короля. Фаворитке пришлась по душе подобная сделка, и Лозен покинул Пиньероль, где умер Фуке и куда уже доставили нового узника — Железную маску…
За одиннадцать лет мадемуазель де Монпансье сильно изменилась. Она еще больше стала напоминать драгунского капитана, и Лозен, чьи манеры явно не улучшились в Пиньероле, не смог скрыть разочарования. Он тут же стал волочиться за всеми юбками, насилуя пастушек, развлекаясь с девками и преследуя молоденьких белошвеек, словно пытался наверстать упущенное за время заключения. Естественно, старшей Мадемуазель вскоре донесли о поведении мужа. Разгневавшись, она накинулась на него с кулаками, исцарапала ему лицо и выставила за дверь. Они расстались…
Окончательно освободившись, Лозен целиком посвятил себя хорошеньким девочкам. А в 1695 году, два года спустя после смерти мадемуазель де Монпансье, он свои шестьдесят три года женился на прелестной мадмуазель де Дюрфор, которой было всего четырнадцать.
МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ ЛАВАЛЬЕР СТАНОВИТСЯ МИЛОСЕРДНОЙ СЕСТРОЙ ЛУИЗОЙ
Есть нечто страстное в раскаянии после любовной страсти.
Сент-Эвремон
В 1671 году празднование карнавала при дворе превзошло все ожидания. Это было блестящее торжество. Во время маскарада в Тюильри более ста пятидесяти девиц, как уверяет один из мемуаристов, «потеряли девственность, дарованную природой», а число обманутых мужей так возросло, что их невозможно было сосчитать, «поскольку никто не был настолько силен в арифметике»…
Из чего следует заключить, что праздник вполне удался.
Однако многим дамам этого было мало: им хотелось бы еще большей свободы в эти дни, когда церковь, в неизреченной мудрости своей, дозволяет безумствам и разврату изливаться безвозбранно, дабы дать выход чувствам, которые приходится сдерживать весь год. К тому же многие грезили о восхитительных оргиях итальянского карнавала. В самом деле, посланники в Риме не уставали сообщать все новые подробности о праздничных бесчинствах, что сотрясали полуостров во время Скоромного вторника [64].
Маски, закидывая друг друга круглыми бумажками под названием «конфетти, обнимались и предавались любви прямо на улице, на мостовой и тротуарах, у порога домов и на лестницах, на чердаках и даже, если верить некоторым свидетельствам, на колокольнях… Среди обезумевшей толпы находились личности, которые совершенно безнаказанно сводили старые счеты, подкалывая то там, то здесь соперника или конкурента… Каждый освобождался тем самым от тяжести, лежавшей на душе, и обретал душевное равновесие, позволявшее жить счастливо до следующего карнавала… [65]
Подобные истории настолько прельщали придворных дам, что некоторые из них поддались соблазну устроить маленький «итальянский карнавал» в собственном жилище — и уж тут позволяли себе самые немыслимые забавы.
Но все рекорды побила некая мадам де Фонбур, чей муж, правда, отсутствовал, находясь в действующей армии. Она пригласила около пятидесяти друзей, предложив мужчинам нарядиться женщинами, а женщинам — мужчинами. Когда все собрались, хозяйка провозгласила, что каждый должен дать полную свободу своим инстинктам и забыть на время о принадлежности к человеческой расе.
— Этой ночью, — добавила она, — мы будем необузданными и похотливыми животными.
Празднество началось под звуки скрипок и сразу приняло весьма специфический характер. Словно сговорившись, лжеженщины бросились к лжемужчинам и стали раздевать их опытной рукой, оставив им только черные полумаски, скрывавшие лица. Изумленные музыканты увидели тогда, как эти «дамы», которые и прежде казались подозрительными из-за бесстыдного поведения, проявляют горячий интерес к округлостям и промежностям обнаженных подруг. В мгновение ока гостиная обратилась в альков. «Возбуждение вскоре достигло крайнего предела, — говорится в воспоминаниях, — и начались более прихотливые забавы, которые затруднительно описать»
Начавшаяся оргия оправдала все ожидания мадам де Фонбур. Утром грациозная баронесса, дойдя до полноги изнеможения, прикорнула на канапе. Вокруг нее набирались сил остальные гости, развалившись на коврах, на подушках, в креслах; и некоторые дамы, «пребывая в объятиях Морфея, являли собой весьма нескромное зрелище» [66].
Именно в этот момент в дом вошел вернувшийся из Фландрии г-н де Фонбур. Увиденное повергло его в изумление. Сей грубый вояка не отличался быстротой соображения, однако здесь сразу понял, что «чести его нанесен непоправимый ущерб», и разразился такими яростными проклятиями, что все проснулись: дамы, устыдившись своего вида, попрятались кто куда, а кавалеры не раздумывая стали выпрыгивать из окон.
Испуганная мадам де Фонбур немедленно упала в обморок; но пара звонких пощечин быстро подняла ее на ноги…
Разумеется, подобное происшествие не могло не развеселить двор, и хотя уже наступила Пепельная среда [67], все утро придворные со смехом обсуждали подробности, принесенные музыкантами.
Но радостное оживление длилось недолго. Внезапно разнеслась ошеломительная новость: мадемуазель де Лавальер, тайно покинув Двор во время бала в Тюильри, отправилась на заре в монастырь Шайо…
Отчего это произошло? По очень простой причине:
Луиза, униженная мадам де Монтеспан, заброшенная королем, придавленная горем и терзаемая угрызениями совести, решила, что только в религии может найти утешение.
Людовику XIV сообщили об этом, когда он уже собирался покинуть Тюильри. Бесстрастно выслушав новость, он поднялся в карету вместе с мадам де Монтеспан и мадемуазель де Монпансье, и многим показалось, что бегство Луизы оставило его совершенно равнодушным. Однако едва карета выехала на дорогу в Версаль, как по щекам короля потекли крупные слезы. Увидев это, Монтеспан зарыдала, а мадемуазель де Монпансье, которая всегда с охотой плакала в Опере, сочла за лучшее присоединиться к ней…
В тот же вечер Кольбер привез Луизу в Версаль по распоряжению короля.
Несчастная застала своего любовника в слезах и поверила, что он все еще ее любит, тогда как она была, говоря словами Бюсси-Рабютена, «всего лишь ширмой для маркизы»…
