Первое военное лето, жаркое и сухое, Чаплыгины жили на даче под Москвою, в Ильинском, по Казанской дороге. Вечером 19 июля, вернувшись из Москвы, Оля прошла прямо на террасу, где пили чай, и, подавая газеты отцу, объявила:
— Уже расклеен приказ о мобилизации…
Сергей Алексеевич, пододвинувшись к открытой пояовине террасы, где было светлее, начал проглядывать «Русское слово».
— Стало быть, Николай не приедет… — грустно сказал он, откладывая газеты.
Еще в годы студенчества и подготовки к профессорскому званию Сергей Алексеевич взял себе за непременный долг и обычай при всех обстоятельствах оставлять последнюю неделю в июле месяце для поездки в Воронеж, чтобы провести с матерью и семьей день именин Анны Петровны — 26 июля. Приезд старшего сына к этому дню придавал семейному празднику особенную торжественность и значительность.
Вот этот обычай съезжаться у матери в день ее именин постепенно усваивали, подрастая, братья и сестры. Пока Анна Петровна оставалась в Воронеже — собирались там. Братья женились, сестры повыходили замуж, но все-таки не оставляли обычая — приезжали с мужьями, с женами, с детьми. Когда Анна Петровна, оставив мужа, перебралась в Москву, стали собираться у Сергея Алексеевича.
Николай Степанович был военным инженером и вскоре предупредил телеграммой, что покинуть место службы не может. Война начала принимать реальные очертания.
За две недели до именин из Тифлиса с мужем приехала младшая сестра — красавица Любочка. Муж ее Борис Георгиевич Шебуев, художник, несколько дней присматривался к Сергею Алексеевичу, а затем, усадив его за большой стол на террасе, устроился в углу за круглым столиком и стал лепить миниатюрный скульптурный портрет хозяина.
Облокотившись на стол и наклонившись немножко вперед, Сергей Алексеевич следил, как быстро, работая только пальцами, скульптор лепил его изображение; казалось, что глина сама идет навстречу художнику, неведомо как угадывая его желания.
Художник за работой, ученый, следя за каждым движением его рук, не заметили, как прошли три часа. Только почувствовав теми же пальцами, что на жарком июльском воздухе глина опасно сохнет, Борис Георгиевич крикнул в пространство:
— Любочка, полотенце, пожалуйста!
Сергей Алексеевич понял, что сеанс окончен, и подошел к художнику, отступившему от своего столика, осматривая скульптуру. Миниатюрное изваяние хорошо передавало и позу, и черты лица, и суровую замкнутость оригинала. Борис Георгиевич был недоволен, но Сергей Алексеевич изумленно развел руками:
— Поразительно… Поразительно, как вы можете это делать! Никогда не мог этого понять…
Любочка принесла мокрое полотенце. Сергей Алексеевич ушел. Борис Георгиевич, еще раз оглянув свою работу, пренебрежительно накинул на нее полотенце, а затем, спускаясь в сад, где висел рукомойник, сказал Любочке, шедшей вслед за ним:
— Ты знаешь, все-таки он в чем-то очень несчастлив!
— Не выдумывай, пожалуйста! — остановила его Любочка.
Может быть, глаз художника и не обманывался, но трудно было поверить, понять и допустить, что всеми признанный ученый, окруженный безмерным уважением учеников и товарищей, искренней любовью родных, мог быть где-то в тайниках ума и сердца несчастливым.
Реалистически мыслящий ум самого Сергея Алексеевича не мог бы найти и тени трагедии в каких-нибудь обстоятельствах его жизни.
Он искренне был привязан к своим сводным братьям и сестрам; в немалой мере своими судьбами они были обязаны ему. В кругу их семей он был счастлив, хотя было бы лучше видеть вокруг внучат, а не племянников, для которых он был только дядя.
Среди набиравшихся к именинам матери гостей Сергей Алексеевич с постоянной горечью замечал отсутствие дочери. Оля все каникулы отдавала студии Мордкина, которого сам Касьян Голейзовский называл «необыкновенно красивым человеком небывалого темперамента». Ольга вовлеклась в балетную жизнь до мозга костей, и, конечно, у нее не будет семьи, мужа, детей. Екатерина Владимировна любовалась дочерью, быстро полнела и, казалось, примирилась со своим несчастьем: все дети после Ольги рождались безжизненными и погибали, не сделав ни одного дыхания.
Что старший сын, сам того не ведая, был в тайниках ума и сердца глубоко несчастлив, понимала только Анна Петровна. Иногда она подходила, крадучись, к сыну, застав его одного, и, поцеловав, гладила его седую голову, молитвенно шепча:
— Милый сынок мой…
Он осторожно снимал с головы ее руку и отводил в сторону, благодарно целуя и не говоря ни слова.
Случайно или закономерно, в эти молчаливые годы Сергей Алексеевич стал много курить, часто кашлять и однажды обнаружил кровь на платке. Он сказал об этом сводному брату — врачу, давно уже получившему признание больных. Михаил Семенович долго расспрашивая, слушал, осматривал и в конце концов решил:
— Прежде всего, Сергей, брось курить! Иначе дело может кончиться плохо!
— Как это? — не вдруг понял больной.
— Можно и умереть!
— Умереть? — переспросил Сергей Алексеевич задумчиво. — Ну это не так уже страшно. Вот только жаль, что сына у меня нет.
— Ну пока еще тебя и на десять сыновей хватит! Только курить брось!
Сергей Алексеевич послушался врача. Человек решительный, точный и твердый, он не перестал носить в кармане свой тяжелый серебряный портсигар с папиросами, но с утра следующего дня после разговора с братом и уже до конца жизни не выкурил ни одной папиросы.
Более всех радовалась решению мужа Екатерина Владимировна. Она только не понимала, зачем же носить с собой папиросы, рискуя, забывшись, опять закурить? Сергей Алексеевич объяснил:
— Именно потому, что я всегда могу закурить, что не довлеет надо мной ничего, кроме собственной воли, мне легче воздерживаться.
Разрушение долголетней привычки к никотинному яду сопровождалось ощущением тонкого наслаждения запахами хлеба, цветов, весеннего воздуха, тающего снега, вещей, не существующих для курящих. Все кругом стало восприниматься немножко иначе, как после приема прописанных братом от кашля порошков тиокола с морфием.
Сергей Алексеевич с любопытством наблюдал за собой. Не угнетаемый ежечасными порциями никотина, мозг с необыкновенной остротою воспринимал запахи, звуки, очертания самых обыкновенных вещей.
— Сыграй-ка что-нибудь, Оля, — просил он дочь.
Она садилась за пианино, не спрашивая, что играть: оба одинаково любили Бетховена и Шопена. Оба готовы были слушать. И знакомая музыка звучала Сергею Алексеевичу ново.
В эти молчаливые годы в доме появилась двадцатишестилетняя горничная Евдокия Максимовна Горшкова, услужливая, приветливая женщина. Рекомендовал ее кто-то из товарищей Сергея Алексеевича. Недолгое ее пребывание в доме Чаплыгиных переустроило жизнь семьи.
