Вместе с нашим роскошным багажом нас поместили в большую, открытую со всех сторон машину. В холодную погоду в ней было крайне неприятно ехать, поэтому я была рада, когда машина замедляла ход, пытаясь проехать сквозь толпу людей, идущую на черный рынок на Сухаревской площади. Толпа была настолько плотной, что машина с трудом прокладывала себе путь. К счастью, через несколько минут мы благополучно прибыли в нашу гостиницу. Внутри было тепло, уютно и очень просторно. Там жили люди разных национальностей, поэтому я встретила только двух русских. Один из них был граф Алексей Толстой, белогвардейский писатель, который эмигрировал за границу с Белой армией, и его возвращение в Россию стало сенсацией. Мне сказали, что он приехал в Москву на том же поезде, что и мы, но я точно помню, что впервые увидела его только в гостинице. Он выглядел очень необычно — как простой крестьянский мужик, и вел себя несколько неловко и нервно. Несмотря на то, что граф был почти ровесником Видкуна, он казался старше из-за своей полноты. Также я встретила в гостинице симпатичную молодую русскую женщину, которая вышла замуж за итальянского дипломата и только что приехала со своим мужем из Парижа. Она влюбилась в этот город и показывала множество красивых вещей, которые она купила там и мимо которых не может пройти равнодушно ни одна женщина.
Мое приподнятое настроение от предстоящей встречи с мамой и Ниной, с которыми я смогла бы поговорить о моем ребенке, вскоре перешло в горькое разочарование. Видкун сказал, что мы пробудем в Москве неделю или немного дольше, поскольку он хочет сводить меня в театры и музеи. Я едва успела распаковать вещи, когда он заявил мне, что договорился о моей встрече с московским врачом. Спокойно, но твердо он объяснил мне, что я не должна рожать этого ребенка в России, так как мы не сможем как следует заботиться о нем, живя и путешествуя в таких примитивных условиях. Доктор осмотрит меня и решит, можно ли прервать мою беременность безболезненно и безопасно.
Я слышала его слова. Я поняла по его поведению, что все это было спланировано давно и не подлежало обсуждению. И пока эти страшные слова превращались в реальность, я чувствовала, что впадаю в оцепенение и становлюсь бесчувственной, как деревянный манекен. Безмолвную, неспособную собраться с мыслями, меня одели, отвезли в больницу и бросили в кошмар, который настолько повлиял на меня, что я не смогла рассказать об этом ни одной живой душе, даже маме. Я старалась загнать эти воспоминания в самый дальний уголок своей души, но это не помогло, и теперь я должна рассказать об этом для того, чтобы остальную часть повествования о моей жизни можно было увидеть с правильной точки зрения.
Видкун отвез меня в неизвестную частную клинику, где меня подвергли незнакомому и крайне унизительному осмотру. Затем произвели хирургическую операцию. Все во мне кричало: «Нет, нет!!!», но это потрясение сделало меня беспомощной. Сквозь туман наркоза я услышала, как медсестра сказала кому-то: «Это была здоровая девочка». Наш ребенок. Наша дочка. Они убили ее, а я стала соучастницей этого убийства, так как не нашла сил бороться.
Неудивительно, что в этой второсортной клинике и при большом сроке беременности, когда можно было установить пол ребенка, меня искалечили на всю жизнь. Но гораздо сильнее эта ужасная процедура повлияла на мою душу, истерзанную чувством вины.
Внешне жизнь шла своим чередом. Я была молода и хотела только одного — поскорее забыть случившееся. Видкун тоже очень старался отвлечь меня, как только я почувствовала себя достаточно хорошо. Он проводил часть дня в норвежской дипломатической миссии и в разных советских правительственных учреждениях. Когда у нас были свободные вечера, мы делали то же, что и все туристы — ходили в московские театры, известные всему миру своими превосходными спектаклями, своим новаторством.
В то же время я сумела убедить себя, что не должна возвращаться к мыслям о нашем ребенке. Я хорошо проводила время с Видкуном, жила в достатке — нужно радоваться этому. У меня все еще был муж, значит, будут другие дети. И вскоре я буду в Харькове с мамой и моими друзьями!
Когда мы уехали из Москвы, там еще было холодно, шел снег. Погода в Харькове в начале марта была не намного лучше, но воздух в моем родном городе был более влажным из-за тающего снега, пахло весной — запах такой знакомый и близкий сердцу.
Водитель сразу повез нас к зданию Помгола, где мы должны были занять прежнюю комнату Видкуна наверху. У меня было странное чувство от этого возвращения в дом, где совсем недавно я работала телефонисткой. Теперь я стала привилегированной иностранкой, защищенной норвежским паспортом от российских неурядиц. Поразительной была сама возможность поселиться на верхнем этаже, в той части здания, куда допускались только иностранцы.
Нас встретили две женщины, которые работали прислугой у Видкуна раньше, когда он еще был холостяком. Полная латышка с заискивающей улыбкой была кухаркой, а огромная русская крестьянская девушка, которую звали Катей, была горничной. Вскоре мы сели ужинать, но я очень нервничала, поэтому не притронулась к еде. Как же я могла сидеть за столом, когда мама была в нескольких кварталах отсюда? Видкун извинился, что не может пойти со мной повидать маму. Он сказал, что у него накопилось много срочной работы, но он не имеет ничего против того, чтобы я сама навестила маму.
Я не хотела обременять маму лишними хлопотами и приготовлениями, поэтому не сообщила ей, когда точно приеду в Харьков. Но вскоре я узнала, что ожидания истомили ее еще больше, так как она ждала меня с минуты на минуту с тех пор, как впервые услышала о нашем приезде.
За месяцы, проведенные за границей, я успела позабыть ужасные перемены, принесенные войной и революцией. Теперь, когда я вошла в свой старый дом, я буквально застыла на месте, почувствовав тяжелый запах, — запах нужды, грязи и безнадежности. Я нашла маму в ее комнатушке. Ей было едва за сорок, но жизнь безжалостно состарила ее. И хотя, увидев маму, я вдруг ощутила, будто я никуда и не уезжала, я не могла не заметить, как она изменилась за время моего отсутствия. У нее был изнуренный вид, из-за худобы мамины большие серые глаза казались еще больше, но они оставались такими же серьезными и внимательными, как всегда. Те, кто не был знаком с ней близко, считали маму гордой и высокомерной, но ее близкие друзья знали, какая у нее была чуткая и добрая душа, скрывавшаяся за этими серыми и иногда строгими глазами.
Когда я вошла, она сжала руки и затем обняла меня, безутешно плача, покачивая меня из стороны в сторону. У меня пересохло в горле, и я почувствовала такую тяжесть в груди, что стало трудно дышать. Я хотела плакать, но не могла. Я чувствовала, что туго сжатая пружина в моем горле от любого малейшего движения может вдруг распрямиться, и тогда мое сердце лопнет, как воздушный шар. Когда этот первый напряженный момент прошел, я поняла, что помощь нужна маме, а не мне. Я медленно подвела маму к кровати и поудобнее усадила ее, потом села с ней рядом.
