Выйдя из машины, он кивнул механикам, пробежал глазами по самолету и, заложив руки за спину, медленно направился к провожающим.
От предстоящего полета ждали ответа на многие вопросы. И главный среди них - испытание надежности корабля в сложных и длительных условиях перелета, бескомпромиссная проверка работы новой системы заправки топливом в воздухе на разных высотах, днем и ночью и, возможно, в неблагоприятных метеорологических условиях. Наконец, полет определит работоспособность экипажа в продолжение почти двухсуточного пребывания в воздухе.
Приметив Главного, Боровский велел девушке-шоферу остановить "РАФ" и первым вышел на бетон. Старик оглядел всех, пожевал удовлетворенно губами и потрепал по щеке вдруг по-детски растерявшегося Костю Карауша.
- Ну, повнимательней там, не блудите... А ты не ленись.
Последние слова относились к штурману Саетгирееву.
- Все будет в порядке, - пообещал Булатбек, и столько мальчишеской самонадеянности было в этом ответе, что Старик не удержался и по-отцовски насмешливо вскинул бровь.
Лютров невольно сравнил чисто выбритое, совсем еще молодое лицо Саетгиреева и тяжелый, траченный рябинами профиль стоявшего рядом Боровского. Своим поведением, в котором проглядывала интимность отношений с Главным, Боровский невольно, может быть, но подчеркнуто противопоставлял себя легкомыслию штурмана. Своей улыбкой и рукопожатием он как бы говорил Старику, что мы-то с тобой знаем, что значит этот полет, и если "все будет в порядке", то отнюдь не стараниями штурмана, неспособного даже представить себе всю серьезность предстоящего пути.
- Заметил, какое лицо у "корифея"? - спросил Карауш, шагая с Лютровым позади остальных членов экипажа. И весело добавил: - Доволен!.. Ждал случая доказать Старику, что он может. Это тебе не Фалалеев!
Опоясываясь ремнями катапультного кресла, Лютров вспомнил услышанный накануне разговор Тасманова с молодым инженером из моторного комплекса, занятым установкой экспериментального оборудования в грузовом отсеке самолета. "Эксперименталка" означала для Тасманова дополнительные хлопоты в полете. Кроме обычной памятки, которую он составлял для себя, двигателисты навязали ему солидный перечень включений их хозяйств - порядок, продолжительность, время, - за которым следили самописцы.
- Путаетесь под ногами, и без вас хлопот по уши, - н сердцах сказал Тасманов, споткнувшись о стремянку, стоявшую под раскрытыми створками грузового отсека.
- Несознательно, старик, - возразил молодой инженер. - Как будто "С-44" делает такие рейсы по пятницам... Три заправки в воздухе, а продолжительность полета и расстояние куда больше, чем в известных, по истории авиации рекордных перелетах.
- Было. Пять лет назад Фалалеев летал... - отмахнулся Тасманов.
- Как же-с, сподобился провожать, - насмешливо продолжал разъяснять инженер. - Но если вы всерьез принимаете круизы популярного аса Фалалея, то ваше заблуждение, увы, носит не случайный, а принципиальный характер. Уточняю. Неподражаемый на страницах собственных брошюр, в миру Лев Борисович страдал логикой учителя арифметики, хоть и был кандидатом наук. Как это вы не заметили? По Фалалееву, тысячу раз до дачи и обратно эквивалентно одному разу до Северного полюса. Нужно ли объяснять, почему решились на подобный полет и поручили корабль не какому-либо спринтеру, а опытному марафонцу?
- Ну и трепло ты, друг! - махнул рукой Тасманов.
Вспомнив этот разговор, Лютров не мог не согласиться, что молодой инженер прав: "в миру" Лев Борисович был внешне скромнее, чем в своих книжках. Но видать, как ни прикрывай свою сущность, все равно рассмотрят и воздадут по достоинству.
"Скромность" Фалалеева заметно сказалась в последние годы, когда он летал не иначе как "по всем правилам". А когда боязнь летать маскируется инженерной эрудицией, летчик превращается в проклятие для ведущих инженеров. Данилов выслушивал нескончаемые жалобы на то, что вчера Лев Борисович прекратил полет из-за попытки инженера поднастроить автопилот, сегодня у него "нелетное настроение", завтра он читает лекцию об основах летных испытаний... Так оно и было. Фалалеев был слабым летчиком и робким человеком. Лютров запомнил один из полетов с ним, когда из-за перекомпенсации руля машина стала неуправляема и, теряя высоту, упрямо шла к земле. Минуту Фалалеев неуклюже тыкал ногой в каменно-неподвижную педаль, но слишком велики были "нервные потери", ноги перестали слушаться, он в отчаянии раскинул руки и повернулся к Лютрову. На лице Фалалеева, сером и неподвижном, запечатлелась оторопь приговоренного к казни: исхода-де нет, небо разверзлось, и мир опрокинулся с ног на голову.
Лютрову стало не по себе от презрения. Упершись в подлокотники кресла, он изо всей силы надавил пяткой на выступающую педаль. После нескольких рывков руль встал на место.
- Ну и сила у вас, Алексей Сергеевич! - с завидной расторопностью восстановил Фалалеев дар речи. Он поспешно вытер потное лицо и заискивающе улыбнулся.
"Ему бы в конферансье податься, из любого положения вывернется",- зло подумал Лютров.
"Сам себе адвокат и судья", - говорил о Фалалееве и Данилов. И был прав. Все книжки Льва Борисовича были написаны в том же стиле. О чем бы ни говорилось в них, автор стоял на переднем плане, расставляя ударения в выгодном для себя порядке, режиссировал задним числом свою летную биографию, оборачиваясь для читателей фигурой "мыслящего героя". Не могли же читатели знать, что для летчиков Фалалеев был притчей во языцех, как шутовским колпаком увенчанный розыгрышем Кости Карауша. Слушая Фалалеева, просвещавшего собравшихся в комнате отдыха приезжих летчиков, Карауш неожиданно перебил его, как если бы имел что добавить к рассуждениям "мэтра".
- Лев Борисович, вы уже слышали за Бриджмена?
- Ты имеешь в виду американского испытателя? - деланно скучно спросил Фалалеев.
- Ну!
- Так что с ним?
- Сошел с ума.
- Да? - попытался удивиться Лев Борисович.
- Кроме шуток. Мания величия.
- Вот как? - Фалалеев заинтересовался.
К их разговору прислушались, всем показалось, что Косте действительно известно что-то о симпатичном парне-американце.
- Такие дела. Бегает по сумасшедшему дому и кричит: "Я - Фалалей! Я Фалалей!"
С тех пор, где бы ни вспоминали "популярного аса", рядом стоял "сумасшедший" Бриджмен.
Застегнув ремни так, чтобы они не стесняли движений, Лютров услышал команду Боровского:
- Бортрадист, разрешение на запуск.
- Запуск разрешен!
Боровский включил правый средний двигатель, затем остальные. Минут пять он гонял все четыре установки, поднимая облака пыли за кромкой бетона, прежде чем запросил разрешение на выруливание.
