— Отец усмехнулся, — продолжал Мишель, трогая усики, отпущенные недавно, — и спрашивает невинно, аки агнец. «А чем, позвольте поинтересоваться, жена ваша будет заниматься в вашем доме, сударь? Уж не за прилавком ли стоять?» Васенька наш и так, и эдак, а вразумительного ответа дать не в силах. Тут папенька взял свой итальянский дипломатический тон. Я, говорит, не деспот и не враг дщери своей, (и он прищурился a la Maciavelli), но вот вам мое условие. Не желая ни потворствовать Ромео и Джульетте в их безумстве, ни препятствовать вечной любви, объявляю вам свою волю. Ежели через год чувства ваши сохранят нынешнюю свежесть, мы вернемся к вашему предложению. До тех же пор ни встреч, ни переписки позволено вам не будет. Передайте мой поклон вашему батюшке… С тем наш Васенька и отбыл.
— Он в Москве?!
— Где же ему быть?
— Бежим к нему. Ему худо, я по себе знаю.
— Ха-ха-ха! Тебя-то, Verioso, он пуще огня и боится.
— Пустяки.
— Тогда уволь меня. Прощай.
… Василий Боткин сидел за конторкой и что-то считал. Он похудел, осунулся, на щеках темнели впадины. Хмурясь, он вел указательным пальцем левой руки по длинной колонке цифр, отщелкивая правой дубовые костяшки счетов.
— Вася! — Белинский порывисто кинулся к нему.
Они безмолвно обнялись.
— Я все знаю, — мягко проговорил Виссарион, когда они уселись и Боткин распорядился насчет чая с бубликами. — Мишель сегодня был у меня. Я объявил ему, что отныне свободен от его авторитета, а он поведал твою историю в Прямухино.
— Он подлец, — тихо проговорил Боткин. — Он прислал ей такое письмо, что она, бедняжка плакала весь день. «Ты будешь потеряна для своих братьев»… Он сосет их душу. На старика обиды я не держу, он защищает свое сословие. Время все решит.
— Что Любаша? Сердце мое не на месте.
Боткин опустил глаза и молча покачал головой. Белинский глубоко вздохнул.
Вдруг дверь распахнулась. Вбежавший приказчик растерянно объявил, что господин Бакунин требует срочно принять его. За его спиной уже возвышался Мишель. Он был бледен, в руке держал письмо.
— Дурные вести из Прямухина. Любиньке плохо, требуют доктора. Какого, где его взять? Умоляют срочно.
— Едем к Ивану Клюшникову, — вскочил Белинский. — Его родной брат Петр Петрович имеет прекрасную репутацию. Скорее.
Доставить помощь в Прямухино было делом непростым. Дорожные расходы, сама дорога в Тверскую губернию под зачастившими дождями… Не всякий московский эскулап, но лишь свой, родной, давно знакомый, согласился бы на такое путешествие. Однако, Петра Петровича в Москве не оказалось. Он уехал домашним врачом с кем-то под Тулу.
— С кем, где он под Тулой, Иван?
— Вот, вот адрес, — Иван Клюшников отдал клочок бумаги. Он и сам был очень болен нервами, мысль о бесплодно прожитых годах и скорой смерти иссушила его до костей. — Вы дайте мне ваше письмо, я припишу от себя, чтобы ехал, и мчите к нему под Тулу. Он согласится. Он уважает тебя, Виссарион, больше всех.
К просьбе Ивана на том же листе присоединили свои слова все присутствующие. Боткин дал денег, и за доктором для Любаши, бросив все редакторские дела, отложив недописанную статью о дивных, неслыханных стихах «Дума» и «Кинжал» нового, малоизвестного поэта Лермонтова, его алмазном слоге на фоне все увеличивающейся «фабрикации» стихов, все отринул, забыл про все и понесся в Тулу Виссарион Белинский.
… Они успели. Опухшая, с желтоватым лицом, девушка уже не подымалась с постели. Боли мучили ее, но ни одного горького слова не слыхали от нее родные. Петра Петровича Любаша полюбила. Они перешучивались, многое рассказывали друг другу.
— Если бы не Станкевич, я бы вышла за вас замуж, — улыбалась она.
Он благодарил, восхищенный высотой ее духа. Но, выйдя из круглой комнаты, горестно пенял родственникам.
— Если бы вы пригласили меня год назад, я бы ее вылечил.
Белинский тоже сиживал у постели Любаши. Он рассказывал ей о Станкевиче, вспоминал его словечки, шутки. Ей было отрадно слушать Verioso, его же так любил Николай!
Иногда, проходя мимо ее комнаты, он слышал ее тонкое пение.
Не жилица я
На белом свету…
И другую, грустную-грустную песню, доносившуюся из круглой комнаты
Полетела б я до тебе,
Да крылец не маю,
Чахну, сохну — все горую,
Всяк час умираю.
Слезы навертывались на глаза. «Счастье было так возможно, так близко Почему так сделалось?…» «Несчастная судьба» — сказал Николай о Пушкине. «Несчастная судьба», — скажут и теперь. «Счастье было так возможно…»
В те дни он много гулял по саду, обходил пруды, водопады, и мечтал, мечтал, что если судьба будет щедра к нему, он приобретет кусок земли, похожий на Прямухино и создаст в нем такой же земной рай, чтобы каждую минуту ожидать, не мелькнет ли за поворотом аллеи женское платье, не зазвучит ли песня, дивный девичий хор. Дела призывали его. Погостив неделю, он зашел к Любаше проститься.
— Скоро ли увидимся? — спросила она.
Он потерялся при этом вопросе, грудь его сжалась. Пробормотав в ответ пожелания здоровья, он поспешил выйти.
Любаша умерла в начале августа. Ее похоронили в семейной усыпальнице. Старый отец плакал так много, что ослабел, зрение почти покинуло его.
Петр Петрович привез Белинскому последний рассказ о Любаше и письмо от Мишеля.
— Умерла! — вскричал Verioso. — Она умерла.
Слезы брызнули из его глаз.
— На этой земле она была вестницей другого мира. Она проливала вокруг себя воздух рая… Она вспомнила обо мне накануне смерти. Спасибо Мишелю, что не забыл сказать мне об этом. Так вот в чем был тот выход, о котором мы столько толковали! Смерть развязала гордиев узел. Бедный Николай!…
Короткое время спустя за границу ушло нежное письмо Белинского.
«Приготовься услышать печальную весть, Николай: ее уже больше нет: она умерла, как умирают святые — спокойно и тихо. Катастрофы не было: тайна осталась для нее тайной. Болезнь убила ее. С ангельским терпением перенесла она свои страдания. Тяжело быть вестником таких новостей… но бог милостив — и сохранит тебя… Не умею выразить тебе моего ощущения. Странное дело, когда я распространялся о себе, на меня напал суеверный страх, все пугало меня. Теперь я возвратился к ней — и страх оставляет меня. Ах, Николай, зачем не могу я теперь быть подле тебя и вместе с тобою плакать? Я плакал, я много плакал по ней — но один. Будь тверд».
Станкевич тихо брел по берегу Тунского озера. Его окружали воспоминания, он был близок к ним, он будто очнулся. Образы, звуки лучшего мира неслись к нему. Сегодня он получил два письма. Одно — от нее самой, задержавшееся в пути, другое — от Белинского. Смерть ее наполнила его грустью, но не отчаянием.
