Думаю, астронавты не горели желанием пообщаться с вами. С таким чудаком, который говорил им: «Я из журнала Rolling Stone, и мне хочется расспросить вас о личной жизни». Ясно, что вы так не говорили; насколько сложно было разговаривать с астронавтами?
– Парни не были такими уж грубыми. К тому времени некоторые ушли из отряда астронавтов. Они были не слишком связаны со всем этим, срок их контракта с журналом Life истек. Думаю, многих немало раздражало то, как описывают астронавтов. Если же они соглашались побеседовать, то стремились к открытости. Некоторые отказывались давать интервью. Алан Шепард сказал мне, что сотрудничает только в документальных проектах, проводимых с научной целью… впоследствии он сказал, что читал статьи в журнале Rolling Stone, и они ему не особенно понравились… не знаю почему. Нил Армстронг сказал, что у него такой принцип – не давать интервью, и он не видит причин, почему он должен от него отступить. Мне кажется, он надеялся и, возможно, все еще надеется написать свою книгу. Все астронавты «Меркурия», которые были еще живы – (Гас) Гриссом погиб, – выражали желание побеседовать, и работать с ними было приятно.
Джон Гленн был открытым человеком?
– Очень открытым. Я провел с ним целый день, когда он избирался в сенаторы в 1974 году; в тот год он наконец одержал победу над Ховардом Метценбаумом, который опередил его несколько лет назад. Потом я провел несколько часов с Гленном после его победы; вообще-то он очень дорожил временем, как и все сенаторы, и старался во всем помочь.
Удивительно, как много авторов рецензий считают, что я дал негативный портрет Джона Гленна. Я не пытался осыпать его комплиментами, но, по-моему, он человек незаурядный и довольно мужественный. Он совершил много непопулярных поступков. Он оскорбил многих людей, и его чуть было не отстранили от полета, потому что он сказал руководителю НАСА и всем остальным, что Линдон Джонсон не ступит в его дом, что они с женой не желают его принимать. Для этого потребовалась недюжинная отвага.
Когда вас впервые поразило – конечно, это было всем очевидно – то, что первые астронавты не были бойскаутами, какими их представили Америке?
– Думаю, когда я впервые поговорил с каждым из них. Они вовсе не кичились своими подвигами и не говорили о каких-то там гонках на автостраде. В то же время, как я занялся этим в конце 1972 года, в прессе появились сообщения, из которых явствовало, что в раю астронавтов не все в ажуре. Стало известно о нервном срыве Базза Олдрина. В том же году разразился скандал с марками, в общем-то не слишком серьезный, но все же заставивший людей задаться вопросом: «Неужели астронавты получают некие отчисления с продаж марок?» Один из астронавтов стал миссионером. Появились фотографии двоих или троих с длинными волосами, и газеты и журналы немедленно истолковали это как признак того, что некоторые астронавты заделались хиппи, чего на самом деле, насколько мне известно, никогда не было.
Возможно, из-за того, что с самого начала астронавты представали такими непорочными, теперь даже самая малость раздувалась до невероятных размеров. До сих пор очень многие полагают, что почти все астронавты, слетавшие на Луну, испытывают нервные срывы или стали алкоголиками. Все это неправда.
Некоторое время думали, что этот полет нанес им травмы, потому что астронавты потеряли контакт с привычной для них окружающей средой, что и произвело разрушительное воздействие на них, обычных, не готовых к этому людей. Правда же состоит в том, что их так здорово тренировали, что, оказавшись на Луне, они не увидели там почти ничего нового. К тому времени, как Армстронг ступил на Луну, он совершил уже 500 тестовых полетов на симуляторе командного модуля «Аполлона» с движущимися изображениями Луны, в основу которых легли кадры, доставленные управляемыми и неуправляемыми устройствами. Думаю, Армстронг покривил бы душой, если бы приплел богов или с каким-то пиететом говорил об увиденном, потому что он уже видел все это на тренировках. Так какого черта он стал бы выдумывать, что там оказалось нечто страшное? Вот он и сказал: «Маленький шаг для человека, гигантский скачок для человечества». Когда я его об этом спросил, то он ответил: «Конечно, пару недель я работал над этим».
Как вам пришло решение оборвать книгу именно там, где вы это сделали? Мысль об окончании невинности… полагаю, вы утверждаете, что парад астронавтов был в некотором смысле пиком американской невинности.
– Думаю, это был последний великий национальный всплеск патриотизма. Нечто подобное случилось, когда полетел Гордон Купер, но значительно ярче в случае Гленна. Ко времени полета Купера в 1963 году многое говорило в пользу того, что США и СССР достигают своего рода сближения, поэтому в связи с полетом не возникло напряженности. Во время полета Гленна все еще шла «холодная война».
Мне понравилось, что в прессе вас охарактеризовали как джентльмена в викторианском стиле.
– Никогда не забуду рабочий день в Herald Tribune в день гибели Джона Кеннеди. Меня вместе с другими сотрудниками отправили проводить опросы людей на улицах. Первыми встретились итальянцы, и они уже высчитали, что Кеннеди убили Тонги, и мне стало ясно, что они враждебно относятся к китайцам, потому что китайцы начали переселяться из Китайского квартала в Маленькую Италию. А китайцы думали, что это дела мафии, а украинцы – что пуэрториканцев. А пуэрториканцы думали, что это дело рук евреев. Все нашли козла отпущения. Я вернулся в Herald Tribune и, отпечатав материал, передал его на редактуру. Позднее меня обязали переписать очерк о людях на улице. Я просмотрел ворох материалов, но своего не нашел. Я счел это недоразумением. У меня оставались заметки, и я снова отпечатал очерк. На другой день я развернул Herald Tribune, но своего материала не обнаружил. В газете не было практически ничего, кроме старушек, сидевших перед собором Святого Патрика. Тогда я понял, что, поскольку указаний на освещение материала получено не было, все единодушно решили, что вот это и есть правильный нравственный тон в связи с убийством президента. Надо было выразить горе, ужас, смятение, шок и печаль, но для дурацких пререканий данный случай не подходил. Пресса избрала моральный тон викторианского джентльмена.
Я говорю «викторианский джентльмен», потому что именно он был неисправимым лицемером – настаивал на публичном проявлении нравственности, которую он при этом никогда не проявлял в своей частной жизни. И по-моему, такая же тенденция прослеживается в любой газете. Несколько меньше – в журналах. Похоже, газеты тесно связаны с общественностью. У телевидения такой связи нет. У газет есть. Причина мне не вполне ясна, но именно поэтому для газет работать интересно.
