Признаться, поначалу нередко я тихо бесился… Да что же это за чертовщина! Ждешь, ждешь артистку на репетицию, а она с поезда — вихрем в кабинет, сумку — на пол, плащ — влево, шарф — вправо и, как дитя малое, радуется:
— Дядя Женя!.. Поздравьте меня!..
— С чем еще? — пытался я подыграть ее возбуждению, чтоб не испортить ей и себе настроение перед съемкой.
— Вчера на птицеферме достала для театра три ящика бройлерных цыплят!..
А то и того лучше:
— Зная вашу слабость, привезла вам соленый арбуз!..
Или:
— У моей подружки артистки Назаровой завтра сыну исполняется год. Вот связала ему шапочку, варежки и чулочки!..
В зелени ее глаз вижу: «Ну, скажите, что я молодец!»
И я хвалил. Хвалил, потому что искренне радовался порывам ее душевной щедрости. Она — такая! «На»— это ее органика, это ее дыхание.
Любопытная деталь. С такой удалью Валерия врывалась на съемку тогда, когда на площадке предстояло играть именно это настроение, это состояние. А вот перед съемкой эпизода «расстрел Катерины» актриса вышла из вагона поезда, села в машину, появилась в гримерной, на репетиции полной противоположностью той Валерии, что умела ликовать по любому, даже по чепуховому поводу, — грустная, строгая, собранная… Даже отрешенная… Думаю, поначалу она интуитивно, а позже уже осознанно, как мастер, умела подчинять жизнь сцене, экрану. Это — самодисциплина. Прелестное для артиста качество.
Если уж пооткровенничать — скажу: ревновал и ревную ее к сцене. Там она лучше, могучее! В спектаклях «Леся Украинка» и «Осенние скрипки» во всю мощь раскрывался ее подлинно трагический талант. Сцена — естественное, непрерывное течение жизни. Актриса, не насилуя свою природу, без напряжения, легко и незаметно для себя самой, может достичь апогея чувств.
Съемочная площадка, даже при самом искреннем желании создать творческую атмосферу, не является таким полем, как сцена. Здесь актеру волей-неволей приходится «рвать» свои эмоции клочками — в кадрики, в ракурсы…
В октябре 1997 года в Киеве на сцене родного Валерии Заклунной театра состоялся ее бенефис. Бенефициантка выступала в роли Варвары Васильевны в спектакле по пьесе Сургучева «Осенние скрипки». Зрители завороженно следили за напряженной, полной трагизма жизнью героини Заклунной. Все мы словно боялись прозевать хоть одну искорку из того пламени вдохновенной игры, что демонстрировала актриса. Варвара Васильевна жертвовала своей любовью, а Заклунная жертвовала, во всяком случае так казалось, своим здоровьем во имя искусства. Валерия, я знал, способна на жертвы.
На одном из профсоюзных съездов Украины она совершила невероятное — критиковала министра культуры!.. Критиковала без намеков — напропалую! Да еще, представьте себе, в присутствии Первого секретаря ЦК КПУ В.Щербицкого! Хотя уже и наступило перестроечное время, но это выступление было — как разорвавшаяся бомба. Осколком задело и самого оратора. Довольно долго пришлось быть Заклунной в непочтении, в опале, в забвении…
Зная, как, должно быть, ей трудно, я спросил ее в один из своих кратковременных заездов в Киев:
— Чем всерьез занимаешься?
— Огородом, дядя Женя. — И ни малейшего признака хныканья. — Если бы вы видели мои розы. Вывела даже свой сорт!..
И в глазах ее зеленых — свет, радость!..
Александр Николаевич (ее муж) схватил бумажный куль и стал наполнять его огородными дарами, ворча:
— Заладила: розы, розы. А баклажаны, а огурцы, а сливы, а перец… Это все она, я в этих делах ни бум-бум!..
Видя, как Александр Николаевич с трудом запихивает в переполненный мешок вяленых лещей, спросил:
— Ну, это-то уж ваш улов?
— Не-ет. Это — тоже она. Такая заядлая рыбачка, что не дай Бог!..
Заядлая — значит одержимая!
Знаю, Валерию Заклунную в 1997 году избрали членом ЦК Компартии Украины, а в 1998 году она стала депутатом Верховной Рады….
Недавно получил от нее записку: «…Живу я тихо и мирно, с небольшими перерывами на драки. Врагов прибавляется, значит, я не стала полным… Это радует. Поступить иначе не могла (это о парламентской работе. — Е.М.). Иначе — значит предать все мои пусть наивные или глупые мечтания, надежды людей, которых любила и люблю…»
Кручу в руках бумажку и размышляю над словами: «предать»— не может, ей природой этого не дано. «Глупые» — нет, не согласен! Хотеть делать людям добро никогда глупостью не считалось. «Наивные» — не скрою — это есть. Наивность для артиста — благо, качество бесценное. А для политика? Боюсь, политиканы забодают… Не погубить бы в «драке» артистку. Хотя, кто знает!
Родилась она под «салют» бомбовых, снарядных, минных взрывов. Малюткой, на последнем плоту вывезли ее из пылающего огнем Сталинграда!.. Бой у нее в крови!..
Что бы я ни начинал обдумывать — новую роль или фильм, — еще толком не зная, как буду играть или ставить, а характер музыки, мелодика, лейтмотив будущей работы уже рождались во мне. Я не слышал их — если бы слышал, то спел бы, и дело с концом. Нет, я внутренне чувствовал интонационный настрой роли, картины. Именно чувствовал, ощущал мелодическое направление в том хаосе звуков, интонаций, даже голосов, которые постоянно бродят во мне.
Самое удивительное, что я не знаю сам, как это рождается, почему появляется неизвестно откуда. Например, если дело касалось роли, я слышал себя тем или иным инструментом: то я виолончель, то я труба, гармошка или балалайка — в зависимости от характера роли… Когда предстояло ставить фильм, то его звучание рождалось во мне раньше, чем другие компоненты картины, раньше, чем образный ряд.
Для меня музыка в произведении — не приложение, не виньетка, не украшение, она — душа! Она — активно действующее лицо. Она говорит, когда персонажи молчат. Она — гармония, ритм фильма. И потом я, уже как режиссер, исходил из этого: выстраивал сцены, диалоги, накладывал их на воображаемую музыку, слыша ее всплески или замирания…
Если бы я имел музыкальное образование, мне было бы легче — я бы просто записывал то, что звучит во мне, волнует, будоражит… Но тогда бы я был не режиссером, а композитором…
Мне так хотелось узнать, а как же сами композиторы слышат то, что потом превращается у них в музыкальное произведение. И вот однажды такой случай представился. Году в 1965-м оказался я в Ростове-на-Дону в одно время с нашим великим песенником Василием Павловичем Соловьевым-Се-дым. Мы шли по улице, разговаривали, и я спросил:
— Василий Павлович! А как пришла к вам эта мелодия? — И напел: «…Песня слышится и не слышится в эти тихие вечера…»
