По возвращении с коронации двор поселился в Гатчине, где император Павел любил проводить осень. Еще грустнее казались там осенние дни, вообще столь унылые в России, когда небо вечно покрыто тучами, солнце едва показывается в течение трех месяцев, беспрерывно идет дождь, и холод чувствуется острее, пронзительнее и еще неприятнее, чем зимою. Дружба и необычное доверие, выказываемое нам великим князем Александром, и короткость, которую разрешали нам по отношению к себе оба брата, вознаграждали нас вполне за скуку и грустное пребывание в Гатчине и не позволяли нам жаловаться.
Я помню, что мне часто приходилось вести с великим князем Константином очень запальчивые споры, в которых я не уступал ему ни в словах, ни в жестах до такой степени, что однажды мы даже подрались и вместе упали наземь. Я думаю, что именно эти воспоминания побуждали великого князя постоянно до известной степени щадить меня в то время, когда он всесильно господствовал в Польше и был очень раздражен против меня. То были для него воспоминания школьных лет, какие бывают у всякого, и они-то служили мне защитой от более тяжелых проявлений его гнева. Как я уже упоминал, великий князь Константин из подражания своему старшему брату хотел привязать к себе моего брата. У них установились отношения, похожие на мою близость к Александру, но положение моего брата было гораздо менее приятно, нежели мое, по причине невыносимого характера Константина; тем не менее, благодаря этому, мы получали возможность всегда быть вместе. Во время пребывания в Гатчине мы сошлись с бароном Винцингероде, молодым офицером, очень сердечным, любимцем принцев Саксен-Кобургских. Он состоял адъютантом при великом князе Константине. Эта искренняя дружба никогда не нарушалась и продолжалась до смерти барона.
К концу осени двор переехал в Петербург, чтобы провести там зиму 1797–1798 г. За все время моего пребывания в России двор был единственным любопытным зрелищем, доступным моим наблюдениям, и потому мне приходится говорить только о дворе.
Наш король Станислав-Август по возвращении из Москвы был помещен со своей свитой, если не ошибаюсь, во дворце, называвшемся «Мраморным» и очень роскошно содержался на правительственный счет. С ним жила его племянница графиня Мнишек с мужем. У него были свои камергеры, между которыми находился Трембецкий, так прославившийся у нас своими прекрасными стихотворениями. Должность маршала двора временно исполнялась полковником Вицким, верным другом нашей семьи, бывшим перед тем капитаном в Литовской гвардии. Тут был и доктор Беклэр, спасший мне жизнь в детстве и состоявший доктором при короле. Мы часто отправлялись засвидетельствовать свое почтение королю, и он во всякое время с удовольствием принимал нас. Я несколько раз видел его по утрам, когда еще непричесанный, в халате, он был, как говорили, занят писанием своих мемуаров. Я никогда не мог узнать, что сталось с этими мемуарами, которые должны были быть очень объемисты. Я достал только описание того времени, когда он был послом в России, при Августе III. Остальные тома, гораздо более интересные, были так хорошо спрятаны или уничтожены, что от них не осталось, сколько мне известно, никаких следов.
Этот несчастный король, казалось мне, слишком легко переносил свое положение. Он старался быть приятным своим повелителям, которые низложили его. Он старался предугадывать капризы императора, который довольно часто обедал у него с императорской фамилией. Стол его был великолепен и прекрасно сервирован, благодаря искусству его знаменитого метрдотеля Фремо, который один служил напоминанием о его прошлых временах. 2 февраля 1798 г. во время приготовлений к балу и любительскому спектаклю, которые устраивались для развлечения их величеств, король был сражен апоплексическим ударом. Весть об этом тотчас же облетела весь город. Мы примчались в Мраморный дворец. Доктор Беклэр сделал больному кровопускание и пустил в ход все средства медицинского искусства, употребляемые в подобных случаях, все было напрасно. Король лежал на постели без сознания. Его свита, в слезах, окружила его. Прибежал Трембецкий, в отчаянии всплеснул руками и, вновь выбежав, заперся в своей комнате. Прибыл император с императорской фамилией. Баччиарелли изобразил эту грустную сцену на одной из своих картин, где замечательно талантливо, с полным сходством, нарисованы все присутствующие. Король скончался. Он был похоронен с подобающей пышностью в католической церкви доминиканцев, в Петербурге.
Станислава-Августа искренне оплакали лишь те, чье существование зависело от него; сам он не имел никакого основания сожалеть о приближении конца своей жизни. Обстоятельства его жизни и его поведение производили такое впечатление, что в нем мы уже не могли чувствовать представителя нашего отечества. Костюшко в гораздо большей мере являлся таким представителем. Кончина Станислава-Августа ничего не изменила ни в судьбах Польши, ни в тех надеждах, которые она еще могла питать. Нашлись люди, которые, принимая во внимание стеснения, хлопоты и значительные расходы, причиняемые им казне, думали, что смерть короля была ускорена по государственным соображениям. Это возможно, хотя ничто в ходе его болезни, по-видимому, не подтверждало этих подозрений, которые, к несчастью этой страны, возникают в общественном мнении при каждом случае смерти какого-нибудь важного лица.
Создавшееся положение вещей, по-видимому, упрочилось надолго. Причуды императора уменьшились под совместным влиянием императрицы и ее подруги. Общество также немного привыкло к странностям и неровностям в поведении Павла. Жизнь, которую мы вели в Гатчине или в Петербурге, была бы очень удобна для серьезного чтения, если бы мы умели пользоваться временем для этой цели. Часы были строго распределены. Единственным ежедневным обязательным занятием был парад; проведя там один или два часа каждое утро, мы затем были весь день свободны, исключая воскресные и праздничные дни, когда мы были принуждены исполнять некоторые обязанности при дворе. Всему, что касалось двора, придавали к тому же столь высокое значение, что принадлежность к придворному кругу освобождала тогда от всех обязательств по отношению к общественной жизни, и потому мы получали возможность весь остаток своего времени посвятить каким угодно занятиям. К несчастью, я не сумел воспользоваться как следует этим временем и большую часть его убил бесплодно.
Полезные работы вечно откладываются до другого времени, которое, — надеются, — будет более благоприятным; и вот вся жизнь проходит в одних прекрасных планах, которые так и остаются неисполненными. Назначенный состоять при особе великого князя в качестве старшего адъютанта, я, по обязанностям службы, должен был сопровождать его на парады. Каждый день после обеда я являлся к нему за приказаниями; то были минуты интимных бесед. Великий князь имел второго адъютанта, капитана Ратькова, очень хорошего человека, но до мозга костей «гатчинца», т. е., по тогдашнему выражению, ни к чему не годного и немного глуповатого. К этому времени относится начало моего знакомства с князем Петром Волконским, адъютантом Семеновского гвардейского полка, полковником которого был великий князь. Это обстоятельство сблизило князя Петра с великим князем. Этот самый Волконский впоследствии состоял старшим адъютантом, а позднее генерал-майором при императоре Александре, затем получил должность обер-гофмейстера, в которой оставался и при императоре Николае. Не обладая блестящими или выдающимися способностями, он умел вносить в свою службу большую точность, исполнять ее внимательно и именно так, как этого хотел император, даже приобретать необходимые знания в высших областях военного искусства.
