Одновременно с ударами по бронеспинке полетели в лицо осколки стекла от разбитых приборов. Тогда я в следующее мгновение бросаю машину вправо и вниз. Оглядываюсь. На хвосте, метрах в ста, вижу «фиат». Вторая очередь трассирующих пуль прошла левее. Враг продолжает преследовать меня, идет следом. Беру ручку на себя, бросаю самолет вверх. Перегрузка значительная. Перед взором «салют» из разноцветных звездочек. На вертикали снова оборачиваюсь: «фиат» остался внизу. Хорошо. Тренировка, которую прошел я у Николая Иванова, не напрасна. Больше я себе в хвост противника не допускаю.
Летчики, с которыми я разговаривал, отмечали, что без отработки с Николаем Ивановым боя на вертикалях им было бы значительно труднее бороться с немецкими, итальянскими, франкистскими летчиками, имевшими намного больше истребителей, чем республиканские войска. Моторы наших машин были сильнее, чем вражеских. Выходя на вертикаль с большей скоростью и обладая большей мощностью двигателя, мы имели превосходство в наборе высоты. Машины противника скорее зависали и, чтобы не потерять скорости и не сорваться в штопор, были вынуждены раньше заканчивать набор высоты. Мы же, заметив это отставание, выходили на боевой разворот и били потерявших скорость, зависших противников.
Положение изменилось, вернее, стабилизировалось, когда на фронте появились «Мессершмитты-109», обладавшие столь же мощным двигателем. Однако немецкие машины оказались лучше вооружены, чем наши. Но к этому вопросу еще придется вернуться.
По мнению летчиков, отработка боя на вертикалях в «мирных» условиях фронтового тыла еще не дает гарантии, что в сложных боевых условиях пилот сможет, обязательно сможет уйти от противника или победить его. В настоящем, а не в тренировочном бою успех зависит от воспитанных в человеке качеств, и прежде всего волевых: от быстроты реакции, уверенности в своих силах, жажды победы, презрения к смерти. Бесшабашным молодечеством — нам все нипочем — не достигнешь успеха.
Вывод напрашивался один: больше обращать внимания на инстинктивную реакцию самосохранения.
В ту ночь, лежа в темной комнате, я передумал многое и будто заново, пережил трудный бой, к которому готовились и в котором допустили ошибки. Казалось, проваляюсь целую ночь, но наступил какой-то неуловимый момент, и я уснул.
От сна очнулся хорошо отдохнувшим, бодрым. И следа не осталось от подавленного состояния. Что вдохнуло в меня бодрость? Полуночный самокритический разбор боя? Отличный сон? Или молодость брала свое? Не знаю. Наверное, все вместе. Да и другие ребята чувствовали себя и выглядели хорошо. Оба Вити — Скляров и Годунов — напевали какую-то песню. На аэродром выехали словно на свидание. Чувствовалось, что мы соскучились по машинам.
Раньше нас проснулись техники и обслуживающий персонал, хотя они и работали до полуночи, приводило в готовность машины, пострадавшие в бою. Михаил Викторович и начальник по снабжению Мануэль достали где-то настоящего кофе, угостили механиков.
Большинство самолетов находилось в полной боевой готовности. Узнал от товарищей, что всю ночь не спал мой маленький Хосе. Инженер Лопес рассказал мне, как он уговаривал Хосе и что тот ему ответил. Я довольно живо представил себе эту сцену. Щупленький Хосе стоял перед полнеющим бывшим тореро и заявлял со свойственной ему гордостью:
— Инженер Лопес, я не могу пойти отдыхать.
— Тебе нужно отдохнуть, Хосе, — настаивал Лопес— После отдыха ты быстрее закончишь работу.
— Нет, инженер Лопес, если я не отремонтирую машину моего командира Алехандро к утру, то перестану себя уважать. Ведь я обещал ему и всем товарищам держать машину в полном порядке, в боевой готовности.
После такого заявления его оставили в покое, и уже никто не решался беспокоить Хосе приглашением отдохнуть.
Хосе встретил меня у самолета, усталый и счастливый.
— Смотри, хефе, наш самолет такой, каким был. Остались пустяки — поставить фонарь и дать подсохнуть краске!
Я крепко пожал руку Хосе, обнял его. Действительно, машина оказалась почти полностью отремонтированной. Даже не верилось, что несколько часов назад на наш с Хосе И-16 и смотреть-то было жалко. А Хосе, отвечая на поздравления и благодарность, негромко проговорил:
— Хефе Алехандро, только постарайтесь больше не привозить столько пробоин… Вовсе не потому, что мне трудно их заделывать…
— Спасибо тебе, мой боевой друг Хосе…
Шли дни. Урок тяжелого воздушного поединка ни для одного из летчиков нашей эскадрильи не пропал даром. После боя ребята привозили все меньше пробоин на своих машинах. Отнюдь не потому, что избегали опасности. Они становились осмотрительнее, внимательнее, опытнее.
Мы делали по четыре-пять боевых вылетов в день. Напряжение возрастало. Донимала и мучила нас жара. Никогда не думал, что зной может быть столь изнуряющим.
Мы истекаем потом. Белье и одежду хоть выжимай. А на нас кожаное летное обмундирование. Дежурим в готовности № 1. Шлем можно, конечно, снять, но тогда рискуешь получить солнечный удар, самое малое — сильнейшая головная боль до помутнения в глазах.
Маемся, ждем не дождемся сигнала на вылет.
Скорее бы в воздух, вверх, где на высоте 2000–3000 метров прохладно, можно отдышаться.
Мучит жажда. Во рту сухо, язык будто наждачный. Пить хочется все время. Понимаем — много пить бесполезно, но удержаться почти невозможно. Холодная вода в глиняном порроне соблазнительна. Берешь поррон за ручку, поднимаешь на вытянутой руке, нагибаешь и из узкого горлышка летит сверкающая струя прямо в глотку, тяжелая, прохладная. Но она словно не доходит до желудка, а тут же исходит из тебя горячим потом. И чем больше выпито, тем обильнее раздражающий пот. Вытирать его — бесполезное занятие, кожа начинает саднить, зуд терзает тело.
Испанцы, наверное, шутят, когда говорят, что если не будет ветра с моря, который мы не ощущаем, то станет еще жарче. Куда же еще жарче? Ребята нас разыгрывают, хотят приучить к мысли, что может быть еще жарче, и тогда нынешний зной покажется прохладой. Невольно думаешь о тех, кто находится на фронтовых пыльных дорогах. Как они выдерживают такое пекло? Про танкистов страшно подумать! А ведь им еще надо вести бой. И какой! Нет, грех нам жаловаться, мы — в раю.
Перед сном принимаем горячий-прегорячий душ. После него действительно чувствуешь прохладу, а вскоре — чертовскую усталость. Только бы голову донести до подушки. Горячий душ — предложение испанцев. Сначала мы дорывались до холодного. Облегчения не испытывали. Дышали словно рыбы на песке. Нас уговорили стать под горячую воду: распаренный на жаре ощущает прохладу. Да, это оказалось именно так.
