Но это уже тебе последнее письмо, потому что ты его можешь получить, только если останешься в Берлине до 20-го декабря.
Москаленки уже переехали к себе. Кланяйся Евгению Петровичу.
Риночка сидит рядом и просит написать, чтобы ты привезла паровоз.
Целую крепенько.
Твои В. и Р.
Со многими интересными людьми свела меня судьба во время этой командировки. Одновременно со мной в Париже была литературовед Валентина Дынник, брат которой историк Михаил Александрович Дынник знал моего мужа еще в дореволюционное время в Киеве, и мы дружили семьями. В Париже мы с Валентиной вошли в круг знакомых И.Эренбурга и его жены Любови Михайловны. В этом кругу был и
В.Маяковский, который как раз в это время жил в Париже. Надо сказать, что я критически относилась к тем встречам в Париже. Они проходили почти ежевечерне в так называемых ресторанах, а на самом деле в типичных забегаловках на Монпарнасе. Помню три главных: "Дом", "Селект", "Ротонда". Обычно вечер начинали в одном из них, а затем переходили в другие. Компания, в которую нас ввел И.Эренбург, состояла в основном из художников. Все они были какие-то странные. Никакого особого разговора не велось. И я, когда приехала обратно в Москву, говорила: "Ну откуда же берет все сведения для своих работ Эренбург, когда он встречается с одними и теми же людьми, говорит об одном и том же: кто-то купил новую шляпу, как она красива или как он своей Ани покрасил щеки лиловым, а потом красным и т. д." Ресторанчики, в которых мы бывали, тогда были полупустые, двухэтажные. Кажется, "Ротонда" была одноэтажной и выглядела побогаче.
Вначале мы сидели на первом этаже, потом переходили на второй, где было теплее. Стоял декабрь. Всегда моросило, шел дождь, было сыро и холодно.
Я не мерзла, но остальные были одеты хуже, если не сказать очень плохо. Ресторанчик "Селект" был самым маленьким. В 1960-е годы, когда я снова попала в Париж, то пошла на Монпарнас, чтобы найти эти ресторанчики. Нашла "Ротонду". Теперь это фешенебельный, богатый ресторан. Какого-то из них, по-моему "Дома", напротив уже не было, а "Селект" существовал. Расположены они были недалеко от вокзала "Монпарнас". Сейчас там выстроен небоскреб, которым возмущен весь Париж.
Как-то днем мы с Валентиной Дынник зашли к Эренбургам. У них была малюсенькая двухэтажная квартирка. Они только вставали, потому что вели ночной образ жизни. На втором этаже, по-моему, находилась студия, на первом они спали. Они тут же сказали: "Идемте". И мы пошли в "Ротонду", "Дом" или "Селект", я уже не помню. Там был Маяковский. Он играл на бильярде в большой комнате внизу. Мы познакомились. Он говорит: "А, очень хорошо! Это мои соотечественники. Ничего, деньги у них есть…" Хотя у нас их не было. Потом продолжал: "Я выигрываю, и вы мне ставите на запонки". Мы посмеялись, но меня это покоробило. Когда Маяковский выиграл, мне пришлось дать ему несколько франков на эти самые запонки. Он и второй раз поставил, сказав: "Ну как, теперь давайте все ставьте мне" на что-то там другое. И снова выиграл. Мы смеялись вместе с В.Дынник, но я запротестовала и сказала: "Нет уж, хватит…" После этого мы немного поговорили… Помню, мне кто-то рассказал, что существует Таня[14]. Она дочь эмигранта. Маяковский очень увлечен ею и все сделает, чтобы увезти ее в Советский Союз. И якобы Таня уже дала свое согласие. Я Таню видела один раз — высокая, интересная, очень интеллигентного вида, с аристократическим лицом. Помню, что она была хорошо одета. А так как в то время я на это обращала внимание, то мне она очень понравилась. И когда я приехала обратно в Москву, то интересовалась, чем же кончилось это увлечение. И кончилось оно, кажется, неудачно для них. Но я плохо знаю жизнь Маяковского. Была потрясена его самоубийством.
А первый раз Маяковского я увидела еще в 1921 году, когда приезжала из Саратова в Москву. Я чувствовала себя тогда очень одинокой. Мои знакомые были значительно старше меня и мало интересовались тем, чем интересовалась я. Но, несмотря на это, я не могла по своей молодости не включиться в молодежную моду того времени. Вокруг Политехнического музея тогда кипели невероятные страсти, все бегали туда на вечера, попасть на которые было чрезвычайно трудно. Помню, однажды в конце 1921 года я попала на выступление В.Маяковского. Из этого его выступления я на девять десятых ничего не поняла, тем более что я вообще была очень далека от поэзии и, особенно, современной. В юности у меня не было времени для увлечения поэзией. Мои саратовские друзья были захвачены стихами. Тогда в Саратов приезжали К.Бальмонт и И.Северянин, а также А.Вертинский. Бальмонт даже был увлечен одной из моих подружек. Многие мои подружки просто жили поэзией. Я же была от этого далека. Поэтому не удивительно, что я и Маяковского совсем не поняла. Я только помню, как в самом конце вечера кричала аудитория. В.Маяковский вновь вышел на сцену, руки, как говорят, в брюки, и, прищурив глаза, гаркнул: "Эй вы, сволочи! Не понимаете настоящего, не понимаете того, что нужно…" Вот это я запомнила. И мне стало страшно. "Сволочи" — это слово для меня, девушки из интеллигентной семьи, считалось совершенно невозможным. Я не понимала, как такое можно произнести! С эстрады! Это же скандал! Но аудитория восприняла все это как должное… Я была потрясена.
После встречи с В.Маяковским в Париже я его больше не видела, на его выступления не ходила, а с И.Эренбургом была тесно связана до самой его смерти. Тогда, в 1928 году, перед моим отъездом в Москву Илья Григорьевич очень просил меня, чтобы я пошла в МИД и ускорила его приезд в Москву. Это был не первый их приезд в Москву, но на этот раз у него были какие-то проблемы.
Илья Григорьевич постоянно выступал в Библиотеке. Будучи президентом общества "СССР — Франция", привозил к нам известных французов. Практически все лекции Л.Арагона, которые он прочитал у нас в Библиотеке, прошли под председательством И.Эренбурга. По сути дела, мы с Ильей Григорьевичем даже дружили, но это все очень относительно, потому что Эренбург всегда был поглощен только своей трубкой и самим собой, Библиотекой интересовался только как местом, где он выступал и где находил хорошую аудиторию.
Слушатели его любили и хорошо воспринимали, даже когда он бывал не в духе. Эренбург никогда не скрывал своего раздражения, мог во время заседания или вечера резко что-то сказать выступавшему или даже председателю. Я помню, как Эренбург на одном из вечеров злился на докладчика, у которого был насморк и тот не мог достаточно хорошо выступать.
Илья Эренбург был, безусловно, исключительно эрудированным человеком, интересно говорил, очень много знал. У меня впечатление, что французскую литературу, французское искусство, всю французскую культуру, включая и старую, вряд ли кто еще у нас знал так, как он. Прозу И.Эренбурга я читала по мере ее публикации тогда еще, в 1920-х годах, но как к романисту отношусь к нему скептически, зато считаю его очень хорошим публицистом. Особенно он проявил себя публицистическими статьями во время войны. Когда я была в Германии в 1945–1946 годах, немцы мне говорили, что они знали И.Эренбурга по тем листовкам, которые мы тогда засылали в Германию и которые составлял Эренбург. Мне было очень его жалко, когда он как-то отошел или, точнее, его "отошли" от президентства в обществе "СССР — Франция". Его не сняли, а создали Президентский совет, т. е. целую группу президентов одного общества. Конечно, Илья Григорьевич переживал, хотя делал вид, что ничего не происходит. А вообще у меня с Эренбургом много связано воспоминаний и хороших, и плохих. Характер у него был сложный и очень тяжелый. Не представляю, как Любовь Михайловна могла с ним жизнь прожить. Но она, по-моему, очень к нему была привязана и любила его. И он, вероятно, тоже. Мне кажется, что несмотря на широкий круг знакомых он был одиноким человеком.
