Пел ли я? Петь начал с пяти тысяч метров. Но получалось не пение — сплошной вой: орал, чтобы уравновесить давление на барабанные перепонки.
Внизу второй ярус облаков. Земли не видно. Кругом сплошное солнце. Удивительное состояние: одиночество, падение, мотание — струи то оттуда, то отсюда, уходящие и приближающиеся облака. Как во сне. Опять начался штопор. Метров четыреста вертело. Второй ярус облаков оказался на высоте четырёх тысяч метров. Ворвался в него с таким ощущением, будто попал головой в кислое молоко. В облаках трудно установить положение тела. Маска налезает на очки. Стекла запотели. Снимаю очки и маску. Падаю без кислородного прибора. Все нормально: никакого удушья не испытываю.
Второй ярус показался неприятно длительным. Толщина облачности — метров пятьсот. В облаках падал беспорядочно. Слежу за секундомером, наблюдаю за собой. Несмотря на проводимую в воздухе работу, безостановочно кричу, но голоса своего не слышу. Внизу опять облака — третий слой.
Выскочил из третьего яруса — опять не вижу земли. Что за чёрт! Подо мной грозовые тучи. Я пробиваю хвост огромного облака, центр которого стоял как раз над аэродромом. Слежу за секундомером. Стрелка подошла к ста сорока. Пора! Низ облака — на высоте шестисот метров. Выскочил из него: земля! Характерный изгиб реки, жёлтое поле. Вот уж где обрадовался!
Взялся за кольцо. Перед рывком закрыл глаза. Нажал секундомер, рванул за кольцо— удар!.. Сразу взгляд вверх — цел ли купол? Потемнения в глазах не было: сказалась тренировка. Тут же принимаю ещё один толчок — о землю. Ударился о край межи, перевернулся в воздухе, сделал полное сальто.
Первое ощущение — необычайная тишина. В теле слабость. Вяло отстегиваю карабины привязной системы.
Недалеко работали колхозники. Что такое: гром, тучи, и из тучи кто-то опускается на пузыре?!
Первым прибежал дед-огородник. Сразу предложил махорки. Закурили мы с ним.
«Откуда это вы?»
«С неба. С восьми тысяч…»
«Ох-ти, а мы ведь тебя знаем. Слыхали!»
Колхозники проявили ко мне большое участие. Я опустился в районе аэродрома, но в деревне телефона не было. Между аэродромом и колхозом — болото и лес. Пришлось объезжать. Дорога корявая, ехали два с половиной часа.
Парашют я раскрыл в двухстах метрах от земли. Падал свободно сто сорок две секунды… Вот и всё! Мировой рекорд. Даже начальник политотдела, строгий судья всех моих прыжков, и тот сказал при встрече:
«Поздравляю. Не плохо».
На прощанье Евдокимов дарит мне свои очки — одно стекло выбито.
— В этих очках я совершил большинство своих рекордных прыжков. Стекло потерял в последнем — с восьми тысяч.
Сердечно жму руку товарища, у которого такое смелое сердце…
Многих хороших лётчиков знавал я, но один превосходил всех по мастерству и отваге. Это был Валерий Павлович Чкалов.
В те годы я служил на Дону в авиации.
С лётчиком Анатолием Виноградовым нас командировали в Москву принять с завода и опробовать в воздухе двадцать новых самолётов для нашей эскадрильи. В Москве мне предложили провести радиорепортаж авиационного праздника.
— Будет участвовать Чкалов.
Имя Чкалова было уже широко известно в лётных кругах, о нем ходило множество рассказов и небылиц. Накануне праздника я поехал на завод познакомиться с прославленным лётчиком лично.
У заводского ангара стоял широкоплечий, большелобый человек с суровым, обветренным лицом. У него были внимательные синие глаза.
— Чкалов. Испытатель лётной станции, — представился он низким баском, ударяя по-волжски на «о».
Вначале Чкалов производил впечатление неповоротливого, медлительного увальня, но это впечатление обманчиво: достаточно было немного поговорить с ним, чтобы определить в нём тонкого и умного собеседника с широким мышлением и смелой фантазией.
Я напомнил о том, как он когда-то пролетел на самолёте под Троицким мостом.
— Было такое дело.
— И не боялись зацепиться крылом?
— Не боялся. Я так чувствую сам габариты крыльев, что никогда не зацеплюсь. Так же, как каждый человек свои расправленные руки.
Испытатели — народ смелый, но и осторожный. И это естественно: одна ошибка — и дорогая машина разбита…
Я исподволь наблюдал за Чкаловым и думал: как ярко и властно запечатлелись в нём лучшие черты человеческого характера — воля, отвага, трудолюбие, настойчивость. Какой у него красивый открытый лоб и смелые орлиные глаза!
Но Чкалов был не только смелым лётчиком. Талантливый самородок, он стремился к знаниям, любил науку, искусство, литературу. Это расширяло его кругозор, помогало в труде.
— Моя жизнь не была прямолинейной, — говорил Чкалов. — Налетав сотни часов, я заскучал. Я совершал порой слишком рискованные полёты, любил выделывать фигуры на непозволительной высоте, у самой земли. Тяжело переживал я свои порывы… И лишь впоследствии, на работе лётчика-испытателя, я нашёл самого себя. Я и теперь не останавливаюсь перед риском, но это уже риск другого порядка. В работе применяешь теперь все достижения современной науки… Да, кроме того, я заветное слово знаю… — добавил он улыбаясь.
— А что это за слово такое? — полюбопытствовал я.
И Чкалов вспомнил о своём детстве, об отце, о старом кузнеце Ермолае, о своих первых полётах и о многом другом, интересном.
С той памятной встречи я и стал вести свои записи о Чкалове.
К личным наблюдениям добавились воспоминания родных и близких Валерия Павловича, его жены Ольги Эразмовны, рассказы Байдукова и Белякова, товарищей его детства и юности. Были изучены многие документы и письма.
Всё это и получило свое отражение в рассказах.
Всё было, как уговорились. Свидетели стояли на откосе. Тройка удалых коней, выпуская из ноздрей прямые розовые струи пара, ожидала на дороге, нетерпеливо встряхивая бубенцами.
Одетая в снежную шубу, празднично сияла на февральском солнце уходящая в серебристую морозную даль широкая Волга. Отлакированная полозьями дорога, петляя по горе, уходила вниз.
Яшка, нахально ухмыляясь и крепко натягивая одной рукой алые вожжи, самодовольно рубил кнутом пушистый нетронутый снег.
Валерий стоял на лыжах у самого края откоса и, полуобернувшись, глядел исподлобья на Яшку, на его новую меховую шапку с зелёным верхом, на синий кучерской армяк, туго обхваченный пурпурным кушаком, на толстые пьяные губы ямщика.
Его хозяин, купец Колчин, надменно заложив руки за спину, мелким шажком сквалыги суетливо прохаживался по откосу. Отец Валерия, старый котельщик Павел Чкалов, вызывающе отставив ногу и слегка побледнев, стоял в стороне, в окружении своих друзей из затона. Глаза его из-под тёмных бровей грозно устремлены на Колчина. Широкий в плечах, он славился силой на всю Волгу. Он мог один побороть семерых. В своём деле ему не было равного по мастерству: тридцатипятифунтовой кувалдой он играючи бил с утра до вечера. Старые котельщики говорили, что Павел мог отковать серьгу.
