Абовян приехал в Эривань в качестве представителя культуры, насаждаемой новыми властителями, для которых эта культура была одним из средств «освоения» страны. Но культура победителей туго проникала в почву, хотя она имела все преимущества и была выше того суррогата, который под именем культуры до того насаждало духовенство как армянское, так и мусульманское.
Национал-демократов смущало согласие Абовяна стать смотрителем казенной школы. Они не прощали ему непримиримую ненависть к церковной школе.
Всю прелесть церковной культуры Абовян испытал в детстве. Его ненависть к этим застенкам была вечной. Он пытался сам прокладывать пути для новой демократической культуры, — эта попытка встретила непреодолимые для отдельного лица сопротивления духовного клира. На большой дороге культуры для армянских трудящихся была застава из крепких стен Эчмиадзина, и сокрушить ее Абовяну было не под силу. Он пошел на казенную службу и хлеба ради насущного, и увлекаемый надеждой хоть бы в тех ограниченных пределах, какие позволит казенная школа, вести педагогическую работу и бороться с мракобесием церковных и мечетских школ.
Ничего не могло быть естественнее для него.
Но застал он в Эриванской школе невеселую картину. В первом же своем докладе уже четвертого сентября 1843 года (а приехал он в Эривань пятнадцатого августа) Абовян пишет инспектору, что нашел школу в плачевном состоянии, ученье запущенным. «Татарского учителя хвалят», — сообщает он и недоумевает: как можно хвалить учителя, который совершенно равнодушно смотрит на процветание мечетских застенков, «в целом училище четыре человека из татар, а мечети, лавки наполнены учениками всякого возраста, их в целом городе больше 460 человек. Я не понимаю, как по сие время не обратили на этот предмет никакого внимания: всякий, кто только грамотен, держит учеников без всякого свидетельства и без ведома начальства».
Является ли воспитание детей занятием, требующим специальных знаний или им может зарабатывать себе пропитание всякий дьячок — вот вопрос, который имел принципиальное значение для Абовяна. Глубоко идейным борцом за нового человека выступает перед нами Абовян в этих бесконечных столкновениях с церковными застенками, с безграмотными цирюльниками, лавочниками и дьячками, терзающими детей.
На старых путях нельзя готовить новых людей, поколение, идущее на смену, должно быть воспитано с соблюдением минимума научности. Такой минимум дадут государственные экзамены, открытые школы. Пусть эти школы имеют свои недочеты, но все же они во много раз лучше, чем монастырские костоломни.
Великолепный демократ скорбит о калечащихся душах детей, о погибающих представителях грядущего поколения, которых дурное воспитание вгоняет в рабство и пороки.
Но Абовян был утопист. Он не понимал, что такую школу, какую он создал в своем воображении, можно было только отвоевать, что путь к ней лежал через борьбу с крепостничеством и самодержавием.
Он был утопист и не принимал в расчет диалектическую взаимообусловленность всех тех пороков, которые он пытался преодолеть, не видел их неразрывной связи с феодальным крепостничеством, а потому каждый его практический шаг, направленный к осуществлению какого-нибудь кусочка его идеала, завершался неудачей.
Как только Абовян познакомился с обстановкой и людьми, он решил обновить состав преподавателей. Хотел выгнать преподавателя русского языка, безграмотного Векилови, и не мог. Эта неудача его не обескуражила, он снова взялся за очищение школы от людей с дурной репутацией. Хотел убрать преподавателя закона божия Иоанисяна, безнравственного негодяя и невежественного шарлатана, — и опять постигла неудача. Проводя решительную борьбу с перенесением мордобойных нравов монастырских школ в уездное училище, Абовян попытался устранить горького пьяницу и садиста Иванова за жестокое обращение с учениками, но тоже не смог.
И все это на фоне постоянных непрекращающихся конфликтов с начальником города Блаватским, который всемерно препятствовал нововведениям Абовяна и неизменно отстаивал всех негодяев.
На какой почве Абовян сталкивался с главою чиновничества? Думаю, основная причина — добросовестность, с какой Абовян относился к своим обязанностям. Что могло быть более преступного в глазах николаевских чиновников, развращенных безответностью недавно покоренной страны, чем добросовестность? Начиная от начальника города — Блаватского и кончая рядовым чинушею, все были в неприязненных отношениях с Абовяном, все считали его человеком неуживчивым, придирчивым, вечно недовольным, вечно озабоченным какими-то подозрительными заботами об интересах народа, постоянно общающимся с простолюдинами, ежедневно собирающим вокруг себя учеников для внешкольных занятий — да разве всего этого мало, чтобы чиновник счел его за опасного человека! Можно было бы, конечно, соблюдая «подобающую скромность», жить в мире с этими жандармами. Но Абовян гордо пронес знамя независимой честности сквозь все лишения, преследования, оставаясь поборником света, знания и культуры, печальником народного страдания и предвестником грядущего дня.
Каждый из этих конфликтов начинался и протекал под свист и улюлюканье реакции, попов, чиновников, лавочников…
Какие нервы могли выдержать?
Ученик Руссо, последователь трудовой педагогики, гуманист и демократ Абовян не только проповедывал, но и пытался реализовать на деле советы автора «Эмиля». Он по стопам Руссо энергично принялся организовывать сельскохозяйственную станцию с учебно-показательным садом, Занял участок, очистил и подготовил его совместно с учениками, сделал небольшие вложения из казенных и личных денег и поручил своим ученикам и друзьям доделать немногие работы, пока он закончит свое путешествие с ученым Абихом. Но когда Абовян вернулся, застал станцию разоренной, а вокруг него и его предприятия разросся кустарник клеветы и инсинуаций.
Ни «Эмиль» не удался, ни денег своих он не вернул, а врагов нажил.
Пользуясь своим правом инспектировать сельские школы, Абовян объезжал близлежащие деревни и вводил культурные порядки в школах. Но культура в этом мраке сама по себе считалась уже преступлением!
Там, где истязание детей было верхом педагогической мудрости — там проповедь человеческого отношения к детям и требования уважения к личности ребенка должны были казаться якобинством! Вот рассказ Перча Прошьяна о посещении Абовяном одной из сельских школ.
«Лето. Звонкая июльская жара. А мы занимаемся. Если бы небо огнем палило, то и тогда Шабо (так звали крестьяне нашего учителя) нас не распустил бы. Хоть бы умерил занятия. Куда там! Для Шабо не существовало ни лета, ни зимы. Не помню — третьего или второго года летом неожиданно влетает наш учитель в нашу школу под открытым небом и в испуге орет: «Оправьтесь, установите порядок, становитесь смирными, как вкопанные. Приехал глава эриванского казенного училища, сейчас будет здесь, вас будет расспрашивать, горе тому, кто хоть одной буквой ошибется, умрет под моими розгами». Бедный Шабо дрожал, как лист. Лицо пожелтело, зуб на зуб не попадал». Убрав школу, дети уселись в ожидании гостя. «Тонкая розга свистела в руках учителя, опускалась на голову то одного, то другого, сопровождаемая наставлениями — подравняйся, сиди смирно, держи книгу правильно и т. п.». Вошел Абовян. Ознакомившись со школой, он узнал о побоях. Учитель с гордостью заявил, что «только безжалостными наказаниями» он достиг желанных результатов.
