Когда крах переговоров стал очевидностью, потребовалось объявить об этом Аксельроду и Засулич; за последнюю Ленин с Потресовым переживали больше, чем за себя. «Я боюсь даже, – кусал себе губы Потресов, – совершенно серьезно боюсь, что она покончит с собой». С момента выстрела в петербургского градоначальника Трепова к тому времени прошло уже 22 года – но Засулич, «невысокая седенькая старушка» (Вересаев), шокировавшая знакомых неприхотливостью своего быта, носившая платья-блузки самострок в стиле «Абу-Грейб» (мешок с вырезами для рук и головы) и выглядевшая иногда сущей бабой-ягой, не собиралась тем не менее оставаться в будущей редакции «Искры» исключительно предметом мебели; она, например, только что вернулась из многомесячной, авантюрной в ее обстоятельствах поездки инкогнито по России – и едва ли планировала лезть в петлю.
Текст «Как чуть не потухла “Искра”» был набросан Лениным в «Венском кафе» рядом с Центральным вокзалом Цюриха; Макдоналдс и Старбакс, которые заняли сейчас это место, могли бы скинуться на мраморную доску в честь того, что здесь создан самый поразительный письменный фрагмент, принадлежащий Ленину: где еще вы найдете у него фразу «До такой степени тяжело было, что ей-богу временами мне казалось, что я расплачусь…»? По сути это нечто вроде дневниковой записи, не предназначенной для публикации: только для себя и для жены. «Когда идешь за покойником, – расплакаться всего легче именно в том случае, если начинают говорить слова сожаления, отчаяния…»
Даже и первая фраза в этом ленинском рассказе рефреном и интонацией напоминает нечто тургеневское или бунинское: «Приехал я сначала в Цюрих, приехал один и не видевшись раньше с Арсеньевым (Потресовым)». Тем драматичнее контрастируют с этой задушевностью повествователя двуличность и мелочность антагониста.
Плеханов был гуру Ульянова – и персонажем его юношеских грез; младший брат рассказывает о том, как однажды, году еще в 1895-м, они сидели на Страстном бульваре, ели простоквашу – и вдруг ВИ сказал: «Видишь того человека? У него нижняя часть лица удивительно Плеханова напоминает». Эта политическая «влюбленность», с простоквашей на усах, не останется тайной для самого Плеханова – в 1903-м, на съезде, он даже позволит себе двусмысленную шутку: «У Наполеона была страстишка разводить своих маршалов с их женами; иные маршалы уступали ему, хотя и любили своих жен. Тов. Акимов в этом отношении похож на Наполеона – он во что бы то ни стало хочет развести меня с Лениным. Но я проявлю больше характера, чем наполеоновские маршалы; я не стану разводиться с Лениным и надеюсь, что и он не намерен разводиться со мной».
Развод и в самом деле мог обойтись Ленину недешево; у Плеханова была интересной не только нижняя часть лица, но и его статус; кроме того, не стоило преуменьшать те преимущества – и символические, и вполне осязаемые: деньги, связи, лояльность, – которые могли быть получены от «Освобождения труда» в процессе становления и функционирования газеты.
Для русских социал-демократов Плеханов был живым буддой, монопольным держателем марксистской истины в России, моральным авторитетом, присутствие, благословение и санкция на бренд которого гарантировали затее поддержку не желторотых студентиков с идейками, но серьезных интеллигентов, имевших представление о капитале не только по одноименному сочинению.
С другой стороны, именно в 1900 году влияние Плеханова и К° пошло на убыль – бернштейнианство и «экономизм» выглядели для молодежи более привлекательно, чем старомодный радикальный ортодоксализм «Освобождения труда». Поэтому – и поэтому тоже – предполагалось, что на деле редактировать газету будут Ульянов, Потресов и Мартов, тогда как Плеханов, Аксельрод и Засулич получат возможность пользоваться привилегиями членов редколлегии, однако, сообразно названию своей группы, будут освобождены от труда собственно редактировать ее.
Молодость и мобильность давали Ленину преимущества: он понимал, что политическая индустрия в связи с процессами, описанными в «Развитии капитализма», трансформируется с огромной скоростью, так что следовало рискнуть – и самим стать частью этой трансформации. Плеханова, по сути, больше интересовала не партия, а собственный печатный орган: скорее толстый альманах, чем газета, – где можно печатать длинные теоретические статьи; именно поэтому, кроме «Искры», та же группа будет издавать журнал «Заря»; то было формой дани «молодых» «старикам».
Плеханову – в список достоинств которого никогда не входила толерантность к чужим мнениям – вздумалось, однако, поторговаться, причем в крайне оскорбительной для своих контрагентов форме; даже Засулич, обычно размахивавшая на этих заседаниях оливковой ветвью, осознавала, что в моменты, когда «Жорж» раздувал свой красный зоб и принимался дефилировать перед собеседниками на своих марксистских лабутенах: «Я, милостивый государь, переписывался с автором “Капитала” еще до того, как ваши папенька и маменька успели познакомиться», он выглядел слишком чудовищно, чтобы можно было договориться с ним не то что о совместном издании газеты – но даже и о том, чтобы поужинать за одним столиком. Что касается Ленина, то он готов был признать доминирующий статус Плеханова и состоять в его группе хотя бы даже и бета-самцом; бета – но не омегой.
Второй участник переговоров, Потресов, в дальнейшем описывал переговоры с Плехановым как «нравственную баню». Вырвавшись в какой-то момент из парной на свежий воздух, отхлестанные приятели «ходили до позднего вечера из конца в конец нашей деревеньки, ночь была довольно темная, кругом ходили грозы и блистали молнии». Именно здесь, в Везена, – очень драматический момент, ничего смешного – Ленин осознает, что до идолов и в самом деле не стоит дотрагиваться – позолота остается на пальцах: «Мою “влюбленность” в Плеханова тоже как рукой сняло, и мне было обидно и горько до невероятной степени. Никогда, никогда в моей жизни я не относился ни к одному человеку с таким искренним уважением и почтением, veneration, ни перед кем я не держал себя с таким “смирением” – и никогда не испытывал такого грубого “пинка”. А на деле вышло именно так, что мы получили пинок: нас припугнули, как детей, припугнули тем, что взрослые нас покинут и оставят одних, и, когда мы струсили (какой позор!), нас с невероятной бесцеремонностью отодвинули».
Потухла все же «Искра» или не потухла? Ленин с Потресовым недооценили объем плехановских легких – когда всё, казалось, было кончено, Плеханов дунул на окончательно черный уголек – и тот вновь затлел. Участники затеи сошлись на том, что редколлегия состоит из шести человек, но у Плеханова («склизкого и ершистого»: «так просто голыми руками не возьмешь») – два голоса, то есть в случае раскола пополам он оказывается арбитром. Печататься, однако, договорились в Германии – и таким образом тотальный контроль Плеханова за текстами в газете утвержден не был. Этот базарный торг, несомненно, не только доставил Ленину нравственные страдания – но научил его, как вести переговоры, которые – даже самые провальные на вид – при известной гибкости доминирующего участника всегда могут оказаться началом будущего соглашения. О том, хорошим ли переговорщиком стал Ленин в последние годы жизни, красноречиво свидетельствует карта СССР.
«Мюнхену» предстояло стать операционной системой для одновременного выполнения нескольких задач: написать книгу-манифест; сколотить партию и организовать съезд – таким образом, чтобы место в зале заняли правильные делегаты, а неправильные остались дома или застряли в лифте.
Ульянов бросает якорь в Мюнхене 6 сентября 1900 года. Пожалуй, из всей эмиграции следующие семь месяцев – период, наиболее глубоко погруженный в туман неизвестности: «глухие витки», как это называют ракетчики. Никогда больше – разве что в квартире Фофановой – он не будет до такой степени озабочен минимизацией контактов с внешним миром: только по почте, через сеть подставных лиц, иностранцев.
Постоянная угроза – обнаружат, выдадут – вынуждает его вести «жизнь с поднятым воротником»: доктор Верховцев из «Тайны Третьей планеты». Он отращивает себе «иностранные» усы, разговаривает загадками, делает вид, что он это вовсе не он, и круг знакомств у него тоже соответствующий: мужчины, скрывающиеся под подозрительно немужскими именами (Жозефина, Матрена, Нация), женщины – под еще более подозрительными (Эмбрион, Дяденька, Зверь, Абсолют, Велосипед); все они морочат голову полиции, родственникам, соседям – и выдают себя за тех, кем не являются: болгар, глухих, психопатов.
Такого Ленина – пронизанного тайными тревогами, очень зависимого от не контролируемой им ситуации, травмированного, расколотого, почти гротескного, немного романтичного авантюриста – мы обнаруживаем на протяжении его карьеры нечасто – потому что «обычно» он был скорее прагматичным, склонным к макиавеллическим практикам склочником, которому сложно симпатизировать; иногда, однако, он вдруг ставил все на одну карту – и, хочешь не хочешь, начинаешь болеть за него; так было осенью 17-го, когда он практически в одиночку уговорил партию взять власть, не дожидаясь Учредительного собрания, – и так было в 1900-м, с «Искрой».
