Радио дарило нам любимую рубрику «музыка по заказу», романтические мелодии Цары Леандер, воскресные короткие концерты Берлинского филармонического оркестра – и Геббельса, зачитывающего свою еженедельную статью из Das Reich, нацистского «общественно-политического журнала» (только представьте это). Пойманных на прослушивании зарубежных новостей отправляли в концентрационные лагеря. Людей увозили за это тысячами.
В первых числах февраля 1943 года по радио сообщили о поражении немецкой армии под Сталинградом. По приказу гениального Геббельса даже эту ужасную новость подали как-то почти красиво.
Мы услышали приглушенный барабанный бой из второй части Пятой симфонии Бетховена.
«Битва за Сталинград окончена, – возвестил диктор. – Несмотря на самые неблагоприятные условия, Шестая армия под предводительством фельдмаршала Паулюса мужественно сражалась до последнего вздоха и все же погибла, поверженная численно превосходящим врагом».
Гитлер объявил четырехдневный национальный траур. На это время все увеселительные мероприятия запрещались.
Новости находились под таким жестким контролем, их так необъективно подавали, что даже этой катастрофой нацистам удалось поднять боевой дух немцев. 18 февраля по радио транслировали речь Геббельса о тотальной войне, произнесенную во Дворце спорта. В ней он убеждал немцев ничего не жалеть для победы, с новым рвением поверить в грядущий триумф, и телом и душой довериться фюреру. «А теперь, народ, восстань, и пускай разразится буря!» – закончил он. «Fhrer befiehl, wir folgen!» – бесновалась многотысячная толпа. «Веди нас, фюрер, мы с тобой!» Учитывая массовую истерию и абсолютный контроль новостей, люди действительно не понимали, какое тяжелое поражение потерпела армия под Сталинградом, и никак не связывали его ни с капитуляцией Роммеля под Эль-Аламейном, ни с вторжением войск Альянса в Северную Африку. Тогда никто не осознавал, что удача изменила Германии, что это поражение – начало конца. Немцы все еще верили, что еще немного, и Гитлер подчинит себе Англию и весь мир.
Чтобы оставаться в полном неведении, достаточно было слушать только нацистские новости.
Был вечер. Вернер задержался на работе, я была одна. Я буравила взглядом листок бумаги, упрямо удерживающий ручку приемника в политически корректном положении.
«А что, если я выпаду?»
«Это невозможно», – ответила я.
«Я могу просто случайно выпасть».
«Нет. Самостоятельно – нет».
«Ну, если ты мне поможешь…»
«Нет! Исключено! Тех, кто это делает, увозят в Дахау, Бухенвальд, Орианенбург и Бог знает, куда еще. Если какая-нибудь медсестра поможет тебе выпасть, она может завтра оказаться в Равенсбрюке».
«Ну, раз ты такая трусиха, – сказал коричневый листок, – то оставь меня там, где я есть, и живи дальше в полном неведении».
Я отвернулась от приемника, думая, что совсем уже сошла с ума, как муж, и разговариваю с несуществующими людьми. Встав на колени, я старательно помыла на кухне пол. Но листок все не замолкал.
«Эй! Домохозяйка! Знаешь, что на другой стороне шкалы? Би-би-си».
«Тс-с-с!»
«И «Говорит Москва».
«Молчи».
«И «Голос Америки».
«Заткнись!»
«Вещание, конечно, на немецком».
Как всегда по вечерам, сосед сверху принялся стучать молотком: после работы он каждый вечер занимался шкафом. Его жена – кажется, ее звали Карла – напевала, отглаживая одежду.
«Помнишь вот эти строки у Гете?» – спросил меня листок.
Трусливые помыслы, тревога, волнения,
Женская робость и боязливые жалобы
Не уберегут тебя от беды
И не принесут свободы.
Вспомнив собственный девиз, я вытянула бумажку из приемника и выбросила ее. Соседи сверху все еще шумели, и под этим прикрытием я впервые в жизни включила Би-би-си.
Вернер вернулся с работы голодным и уставшим. Я накормила его ужином и крепко обняла. Прямо перед отходом ко сну я сказала: «Слушай»… И включила новости Би-би-си – конечно, очень тихо, дополнительно заглушив звук подушками и пледами. Мы узнали, что из 285 000 немцев, участвовавших в боях под Сталинградом, было эвакуировано всего 49 000. Более 140 000 погибли, и еще 91 000 попали в плен. Военнопленных уводили по морозу – температура воздуха была ниже нуля. Немцы мучились от холода и голода, многие получили обморожение. Тогда мы об этом не знали, но в Германию было суждено вернуться всего 6 000 из этих людей.
По лицу Вернера катились слезы.
С того дня я стала слушать зарубежные новости три-четыре раза в день. Вернер слушал их вместе со мной. «Говорит Москва» у нас доверия не вызывало (они всегда начинали вещание с фразы «Tod der Deutschen Okkupanten!» – «Смерть немецким оккупантам!»). Би-би-си, по нашему мнению, тоже часто передергивали. Голос Америки шел с помехами. Самым объективным нам казался швейцарский Беромюнстер.
Когда к нам приехала тетя Паула, мы поделились с ней этим открытием. Чуть позже она прислала письмо, где благодарила нас за показанные «прекрасные картины».
Как-то раз я пошла к фрау Циглер, чтобы отдать ей немного муки, и услышала знакомые звуки в квартире Карлы. До меня донеслась всего одна нота, но я сразу поняла, что у них включено Би-би-си: это была их главная мелодия, та коротенькая мелодия, которая играет перед началом выпуска новостей. Я мгновенно поняла, что наши надоедливые соседи своим пением и стуком молотка всех обвели вокруг пальца. Они, точь-в-точь как мы, слушали запрещенные радиостанции.
Вне дома все считали Вернера стойким приверженцем нацизма. Казалось, его вера в Гитлера была непоколебима. Я поняла это, когда познакомилась с несколькими его коллегами из Арадо. Все они явно ожидали от меня той же преданности партии.
«Я абсолютно согласен с Вернером, фройляйн Деннер, – уверял меня один из соседей. – Черчилль – всего лишь пьяница и английский сноб, даже собственный народ ему не доверяет. Никто не восхищается им так, как мы восхищаемся нашим фюрером. Рано или поздно в нем все разочаруются, и Англия нам подчинится».
«Как говорит наш Вернер, нужно просто верить фюреру», – повторял еще один сослуживец Вернера. Вот так все относились к человеку, который жил с еврейкой и каждый вечер слушал зарубежные новости.
Работа в Stдdtische Krankenhaus лишила меня одного из основных поводов для беспокойства: теперь мне не нужно было каждый месяц ставить новый штамп в продовольственную карточку.
Обычным гражданам Рейха, в том числе Вернеру, карточки доставлял специальный разносчик. Мне же приходилось лично ходить в отдел продовольствия. Каждый такой поход был для меня сплошным кошмаром: у меня не было карточки с регистрационным номером, не было удостоверения личности, где было бы указано, кто я и где живу. Эта карточка, дающая право на получение всех остальных карточек на одежду и на еду, находилась в Вене и принадлежала Кристль Деннер.
