— Ее величество королева из всех людей на свете пуще всего запретила мне рассказывать о целях плавания лорду Берли, а вы знаете, как Даути сам признался, что он выдал министру планы нашей экспедиции. Теперь, господа, даю слово джентльмена: больше казней не будет, больше не подниму руку ни на кого, хотя есть здесь такие, которые ее заслужили.
При этих словах он указал на Уоррола, который тут же бросился к ногам генерала и стал умолять простить его.
— Ладно, ладно, Уоррол, — сказал Дрейк, — мы еще потолкуем об этом.
Потом он обвинил купца Джона Одли в дурных деяниях, направленных против него, но не стал уточнять, каких именно, прибавив:
— Потолкуем об этом один на один после обеда. Тут есть люди, которые, не зная, как иначе навредить мне, распространяют слухи о разных частных лицах, которые будто бы снарядили это путешествие. Вот как было на самом деле.
И Дрейк рассказал присутствующим, как лорд Эссекс написал о нем государственному секретарю Фрэнсису Уолсингему, рекомендуя его как человека, наиболее пригодного для борьбы с испанцами. После этого он имел встречу с Уолсингемом и королевой, которая жаждала отомстить испанскому королю «за разные его обиды». Таким образом, Дрейк дал понять всем участникам экспедиции, что их предприятие санкционировано Елизаветой и что впереди их ждут столкновения с подданными испанской короны.
«Затем генерал показал нам запись королевы на пай в тысячу крон и привел ее слова, что, если кто-нибудь из ее подданных даст знать о затеваемой экспедиции королю испанскому, тому не сносить головы», — сообщает Фрэнсис Флетчер.
— И вот, господа, подумайте о том, что мы сделали, — продолжил свою речь Дрейк. — Мы поссорили трех могущественных государей: ее величество с королями испанским и португальским. Если наше плавание не завершится большой удачей, мы станем посмешищем для врагов, которые будут торжествовать, а для нашей родины мы будем вечным позорным пятном. Еще раз подобной попытки уже невозможно будет предпринять.
После этого Дрейк милостиво восстановил всех разжалованных в их прежних правах и сказал, что «все будут удовлетворены, хотя бы ему пришлось продать для этого последнюю рубашку».
— Я имею веские основания обещать это, потому как кое-что есть у меня в Англии, а кроме того, у меня в этой экспедиции столько паев, сколько у любых трех участников вместе взятых. Если же мне не суждено вернуться, то всем заплатит королева, которой мы все вместе служим. Если бы вы сказали, что вы служите мне, я бы вас не поблагодарил, потому что в действительности вы служите только ее величеству.
В заключение, пожелав присутствующим оставаться добрыми друзьями, Дрейк велел всем разойтись и вернуться к исполнению своих обязанностей. Правда, за несколько дней до отплытия он назначил капитаном «Мэриголд» Эдварда Брайта (капитан Джон Томас попал в опалу и был смещен), а затем неожиданно прибыл на борт «Элизабет» с проверкой и поклялся, что готов повесить три десятка смутьянов, включая Уоррола, Уинтера и его помощника Улисса. Возможно, до генерала дошли слухи о том, что на упомянутых кораблях многие члены команд — и капитаны в их числе — не горят желанием идти в Южное море. Другое вероятное объяснение: Дрейк просто хотел укрепить свою власть, внушая страх всем, кто находился под его командованием.
«17 августа мы покинули бухту Джулиана, на берегах которой прожили в палатках около двух месяцев, — рассказывает Флетчер. — Наша флотилия теперь уменьшилась. Генерал давно уже тяготился слишком большим количеством судов, которое затрудняло путешествие, требовало лишних забот, распыляло команду, делало эскадру менее подвижной, а главное — заставляло тратить много времени на поиски судов, которые много раз во время бурь или туманов отделялись от остальной флотилии и пропадали на несколько дней. „Суон“ был разобран еще в конце мая: были сняты снасти и все железные части, а остов сожжен. Теперь той же участи подверглось португальское призовое судно „Мэри“. У нас осталось три корабля, не считая нескольких пинасов для удобства сообщения между собой и с берегом, а именно: „Элизабет“, „Мэриголд“ и адмиральское судно „Пеликан“…
20 августа показался мыс, который лежит перед входом в Магелланов пролив и который испанцы прозвали мысом Девственниц. Волны, разбиваемые о его высокие и крутые серые утесы, казались нам струями, которые выпускают киты. Проходя мимо мыса, генерал отдал приказ всем судам спустить марсели в честь нашей девственной королевы».
Согласно записи в шканечном журнале Нуньо да Силвы, находившегося в то время на борту флагманского корабля, из-за противного ветра флотилия огибала мыс Девственниц весь остаток дня 20 августа и весь следующий день, а 22 августа стала на якорь недалеко от берега на входе в Магелланов пролив.
Находясь перед входом в Магелланов пролив, Дрейк переименовал свой флагманский галеон «Пеликан» в «Голден хайнд» — «Золотую лань». Предполагают, что это было сделано в честь фаворита королевы сэра Кристофера Хэттона, верх гербового щита которого украшала позолоченная лань. Этим символическим жестом генерал, очевидно, хотел смягчить возможную негативную реакцию Хэттона на казнь его секретаря Томаса Даути.
Когда подул ветер с ост-норд-оста и течение стало благоприятным, флотилия двинулась к входу в пролив, а в День святого Варфоломея, 24 августа, вошла туда и направилась к трем островам, на одном из которых англичане заметили огни. В полдень корабли стали на якорь возле самого южного из островов; глубина пролива здесь достигала примерно 20 саженей. Дрейк дал этим островам имена Елизаветы, Святого Варфоломея и Святого Георгия. Елизаветой был назван самый большой из островов; тот, у которого остановились суда, назвали в честь святого покровителя Англии островом Святого Георгия (позже его будут называть Пингвиновым островом, а ныне это остров Санта-Магдалена). Остров Святого Варфоломея известен теперь как Санта-Марта.
Описывая плавание через Магелланов пролив, автор «Экспедиции вокруг света» отмечал:
«Мы вошли в пролив и шли в виду обоих берегов, которые постепенно приближались к нам. В самом узком месте ширина пролива — всего мили три. Прежде считалось, что течение здесь идет в направлении с востока на запад, но мы убедились, что и тут налицо обычные приливы и отливы и что разница уровня между ними — около пяти сажен. Мы продвигались вперед медленно и с немалыми затруднениями. Пролив очень извилист, приходилось часто менять направление. Кроме того, с ледяных вершин окружающих гор дуют сильные и холодные ветры. Казалось, будто каждая гора имеет свой особый ветер: то он был нам благоприятен и гнал быстро вперед, то дул с левого борта, то — с правого, то относил за один час дальше назад, чем сколько мы успевали пройти за несколько часов. Иногда эти ветры смешивались и одновременно падали на море с такой силой, что образовывались смерчи, которые низвергались ливнями. Кроме того, море так глубоко там, что не было возможности бросить якорь, хотя бы дело шло о жизни или смерти. Магеллан говорил, что в проливе много удобных гаваней. Это верно, но, чтобы пользоваться ими, надо бы целые корабли загружать не чем иным, как якорями и канатом.
