Чувствительным местом актеров и особенно директора труппы является выгода. Внезапно я прекратил посещать Риччи и появляться в театре. Тогда репетировалась моя новая комедия. Я не пошел с утра на репетицию и вечером за кулисы. Послали спросить, не болен ли я; я ответил, что прекрасно себя чувствую. Направили записку, чтобы узнать, почему я не смог присутствовать на репетиции и на вечернем спектакле; я ответил, что у меня были дела, и что мое присутствие не является обязательным. На следующий день Гоцци снова не было ни на утренней репетиции, ни за кулисами. Среди актеров великий ропот. Допросили Риччи, та заверила, что несколько дней меня не видела. Наконец ко мне был официально направлен Луиджи Бенедетти, племянник Сакки. Посол пришел ко мне с видом тем более плачевным, что проливной дождь промочил всю его дипломатическую персону. Он красноречиво изложил тревогу и волнение, вызванные моим отсутствием, которому пытались выяснить причины. «Друг мой, – ответил я, – о причине нетрудно догадаться: Сакки очень мало заботит мое присутствие на репетициях и за кулисами. Я не поэт на жалованьи и не манекен. Капо-комико ненавидит Риччи, всё время кричит на нее, осыпает насмешками и упреками, грубо оскорбляет перед товарищами, не обращая внимания и на меня. Он попросил меня сделать так, чтобы актриса стала полезной для труппы: я ею доволен, Риччи полезна. Она моя кума и я ее друг; если она плохо играет, я могу ее отругать. Я не хочу изображать деспота или спорить с Сакки, не хочу идти против его воли, но я ненавижу ссоры и ругань. Лучше всего мне уйти от Сакки, от Риччи, от театра и от всех вас. Я не враг никому, я просто хочу держаться подальше от неприятностей и суеты, потому что хочу жить в мире, потому что я искал у вас удовольствия, а нашел проблемы и разочарования». В ответ на эту речь Бенедетти, напуганный, признался, что его дядя Сакки старый дурак, грубиян, лунатик, слабеющий головой. От имени своих товарищей Бенедетти просил меня не навлекать своим уходом упадка на всю компанию, и я обещал вернуться в театр, если больше не услышу криков, угроз и оскорблений любого сорта. Эта тактика имела благие последствия. Вечером за кулисами Сакки изобразил изысканную вежливость, и на следующий день на репетиции моей пьесы актеры были мудры, осмотрительны и страстны, как церковные старосты на своём месте. Карнавал и пост прошли в этих счастливых обстоятельствах, и весна заставила отложить до следующего года бури комической жизни.
В течение шести месяцев летнего сезона у меня было время подумать о последствиях своего снисходительного нрава и доверчивого ума. Хотя Риччи ездила по провинции, я позволил себе взвесить её на своих весах и тихо обратился к себе с такой маленькой речью: «Гоцци, на днях твоя слабость к куме бросила тебя в некую западню. Тебя постиг публичный скандал. Если бы ты сумел открыть глаза, ты, наверное, смог бы распознать в этой милой женщине глубокие зачатки испорченности, амбиций и корысти, единственных её побудительных причин. Тебе кажется, что она испытывает к тебе дружеские чувства, покорно слушает тебя и следует твоим советам, чтобы стать лучше; но если у тебя есть глаза, ты поймёшь, что надоел ей со своими советами, что она за спиной смеется над тобой; она использует твою защиту, чтобы скрыть свои промахи, и, если ты перестанешь быть ей полезным, отправит подальше твои упрёки. Разве ты не видишь, что во время твоих проповедей она едва скрывает зевоту? Не видишь, что она в восторге от своей мудрости, а ты хочешь сделать Лукрецию из бедного создания, для которого полученные инстинкты и воспитание делают невыносимыми трудности правильной жизни? Предоставь природе возможность взять верх, и будешь очень удивлен прекрасным результатом своих уроков». Тем временем из Милана и Бергамо приходили письма от моей кумы, эти письма были приветливы, любезно написаны, наивны, нежны и полны всяческих достоинств, исключая орфографию. Я упрекал себя за свои несправедливые мысли, и я отверг их, сказав себе: «Подождем!»
Осенью комическая труппа заказала мне новую пьесу для открытия сезона, которое состоится, как известно, в Рождественскую неделю. Значительный ремонт, проводимый в зале Санта-Сальваторе, дал врагам Сакки повод распространить абсурдные слухи. Компании, по их словам, грозит крах, и вскоре театр может рухнуть. Необходимо было возбудить любопытство публики, чтобы заставить её забыть свои страхи. Я написал для этого комедию «Белый негр», которая имела поразительный успех; это была всего лишь слегка беллетризованная причуда, и я не испытывал особой гордости за аплодисменты, которыми сопровождались её двадцать представлений. Теодора Риччи проявила в этой шутовской фантазии талант, полный изящества. Между тем я стал замечать в тоне и манере моей протеже подозрительные изменения. Каждый вечер слуги и гондольеры стучались в двери её ложи. Одни приглашали её сходить к такой-то женщине, которая её ждала, другие вручали ей какие-то записки или какой-нибудь пакет, тщательно запечатанный. Пока она была на сцене, её взгляды искали неких людей. Происходил обмен знаками, видимость тайного сговора и улыбки исподтишка. Я не обращал внимания и относил все это на счет молодости и кокетства.
Риччи занимала с недавних пор небольшую квартирку, приличную и комфортную, по умеренной цене, в доме рядом с театром, дверь которой выходила на очень оживленную улицу. Моя кума сказала мне однажды, что хочет сменить этот дом. Ее квартира, сказала она, узкая и тесная. Ей нужно пространство, большие комнаты, спальня специально для мужа, чье здоровье было восстановлено в Болонье. Затем она сняла другую квартиру, расположенную на пустынной улице, далеко от театра, гораздо более красивую, чем предыдущая, и стоимостью вдвое выше. Художники, декораторы, плотники, обойщики стоили ей бешеных затрат. За кулисами шептались об этих изменениях. Актрисы говорили с хитрыми усмешками, что новый дом их товарки, казалось, намеренно выбран для тайных свиданий и для удобного входа или выхода влюбленных. Я ломал копья в защиту своей кумы. Я опровергал эти злые толки и искренне молил её, чтобы вела себя осмотрительно и не давала мне повода сожалеть о своих тратах красноречия в её защиту. Слушая, она распахивала свои правдивые глаза и только отвечала мне: «Да? Это ваше мнение, сеньор кум?» В это время я болел лихорадкой и оставался запертым в своей комнате в течение нескольких недель. Друзья составляли мне компанию, и Риччи приходила ко мне часто вместе с мужем, недавно приехавшим из Болоньи совершенно здоровым. Однажды моя кума спросила меня с невинным видом, знаком ли я с синьором Пьетро-Антонио Гратарол. Я ответил, что видел его однажды на променаде, что по его одежде и заграничным манерам я бы скорее принял его за англичанина, чем за одного из секретарей правительствующего Сената Венеции, кроме того, он слывёт просвещенным молодым человеком. Я мог бы добавить, что это фат и распутник самого неприятного толка, но я не сделал этого из вежливости. – «Этот молодой сеньор, – ответила моя кума, – очень хочет быть вам представленным. Этой чести он желает больше всего на свете, потому что вас очень уважает. Скоро он будет назначен послом в Неаполь, и он мог бы оказать мне услуги, если я буду играть в этом городе». – «Я полагал, – ответил я, – что вашим намерением было попасть в Итальянский Театр в Париже». – «Боже мой, – сказала хитрюга с ложной простотой, – я стараюсь пробиться, неважно в каком театре». Я сразу понял, что Теодора принимала посещения синьора Гратарол и хотела подготовить меня к встрече с ним у себя, когда я излечусь от своей лихорадки. Я мог бы свободно с ним встретиться в любом месте, но не желал видеть этого типа у особы, которая доставила мне уже достаточно много хлопот как адвокату по защите её чести и репутации. Скука выгнала меня из дома до срока, предписанного врачами. Я отправился в Санта-Сальваторе, и мое появление вызвало большую радость среди моих дорогих комедиантов. Мы собрались за кулисами в очень тесном кругу близких друзей, вход был строго закрыт для посторонних. Первым, кого я заметил, был сеньор Гратарол, одетый в красные шелка, в шубе из северных мехов; он угощал актрис фруктами, шоколадными конфетами из Неаполя и другими сластями. Подпрыгнув, он подошел ко мне и ласково предложил конфет, как если бы я был красивой девушкой. Я церемонно поблагодарил его и решил ничего не говорить Сакки о нарушении правил посещения кулис этим чужаком. Каждый вечер появлялась открытая коробка конфет, но я обращался с ней так же церемонно, при этом избегая более широкого знакомства с персонажем. Когда я приходил к Риччи, я так выбирал время, чтобы там не встретить сеньора Гратарол. Моя кума постоянно начинала говорить со мной об этом распутнике, и я всегда переводил разговор на другой объект. Наконец, она упрекнула меня, что я не ценю знаков внимания этого молодого человека из хорошей семьи, учтивого, хорошо воспитанного, который, в частности, особенно уважает меня и который, сказала она, осыпает её такими знаками внимания, коими была бы польщена королева. На эти торжественные речи я ответил: «Я вам верю. Я был бы рад видеть сеньора Гратарол вдали от вас, по причинам, которые вы знаете, но здесь не говорите мне о нём никогда». Я надеялся дожить таким образом до конца поста и порвать с Риччи в сезон отпусков, так, чтобы публика ничего не заметила. Однажды вечером, в кулисах, сеньор Гратарол вежливо подошел ко мне. «Синьор граф, – сказал он мне, – Сакки, Фиорилли и Дзаннони должны этими днями прийти ко мне, в С.Мозе (отель в Венеции) есть фазана. Я не осмеливаюсь пригласить вашу милость, однако, если вы любите этих прекрасных артистов, если вы соизволите прийти с ними, вы окажете мне честь». Нельзя было проделать это более корректно; я вежливо ответил, что ценю оказанное мне уважение и принимаю предложение, добавив, что мое плохое здоровье заставляет меня сожалеть, что я как гость не так хорош, как мне хотелось бы по такому случаю. Затем мы договорились о дне ужина. На следующий день я случайно встретил старого Сакки на Пьяцетте. – «Я встретил вас кстати, – сказал он мне, – Вы видите меня в смертельном замешательстве: вчера за столом у патриция говорили о моем театре; лицо самого высокого происхождения и член Верховного трибунала сказал такие слова: «Я не понимаю, как Сакки, которого превозносят за хорошее управление, осмеливается принимать за кулисами секретарей Сената». Тот, кто передал мне эти слова, просил меня не называть его, и советовал мне позаботиться о себе. Мне угрожает беда. Вы мудрый человек, синьор граф, скажите мне свое мнение. Я никогда не давал разрешения на вход за кулисы сеньору Гратарол. Он пришел под руку с Риччи, был ею проведен и таким образом там утвердился». – «Я не смею вмешиваться в это дело, – ответил я, – поговорите об этом с Риччи». – «Синьор граф, вы знаете мою вспыльчивость; я обязательно наговорю лишнего. Будьте добры взять на себя эту комиссию» – «Почему вы не можете сказать это людям более мягко?» – «Я таков, как я есть, синьор граф, и потом я опасаюсь, что молодой человек будет сердиться на меня, что Риччи настроит его против меня и сделает из меня врага». – «Словом, вы хотите, чтобы я таскал вам каштаны из огня. То есть, чтобы я постарался послужить вам». Дальше я являюсь к Риччи, рассказываю ей, естественно, пункт за пунктом, мой разговор с директором, и что было сказано за столом патриция. Красавица приходит в ярость. – «Ах! что мне за дело, – кричит она, – если сеньор Гратарол приходит за кулисы или туда не приходит? Разве я служу в полиции театра? Сакки устроил всё так, как пожелал». Я попал пальцем между молотом и наковальней. В глазах Сакки я повел себя бестактно. Моя кума сочла меня ревнивцем, вражеским шпионом за её развлечениями, и Бог знает, что подумал Гратарол, который с тех пор не появлялся за кулисами. Накануне дня, назначенного для ужина, я был в театре с Риччи, её сестрой Марианной, танцовщицей в Опере, и многими другими артистами. Пришел Сакки с лицом красным как от пожара: «Завтра, – сказал он громко, – я должен был идти к сеньору Гратарол с нашим дорогим другом и поэтом, с Фьорилли и Дзаннони; но я только что услышал, что актрисы также приглашены, и что этот праздник дан, чтобы отметить успешное соглашение между хозяином дома и синьорой Риччи. Я не сутенёр молодых премьерш моей труппы, черт побери! Во имя тела и крови Христовых!..» Сакки добавил поток проклятий. Я пытался заставить его замолчать, но прежде чем успокоиться, он испустил тысячу грубых ругательств; Риччи, растерянная, опасаясь насилия со стороны капо-комико, не смела открыть рот, и другие актрисы наслаждались её конфузом. Когда буря улеглась, я вернулся домой и обратился к сеньору Гратарол в наиболее вежливых выражениях, которые смог изыскать, чтобы заявить ему, что приступ лихорадки лишил меня удовольствия присутствовать на его ужине. Мне ответили, что подписавший был в отчаянии, узнав о моих страданиях; что он извиняет меня, жалеет меня, и меня любит. Праздник был великолепный, и все прошло очень хорошо, так что я мог об этом только сожалеть. На следующий день я был в халате, когда мне доложили о визите сеньора Гратарол. Этот надушенный молодой человек пришел ко мне с самым сердечным видом, взял меня за руки, обрушился на меня с лестью, похвалами, дружескими излияниями. Он советовался со мной о своих делах, предложил мне руководить труппой актеров-любителей, и наговорил мне больше пустяков, чем я осмелился бы ожидать от секретаря Сената и в ближайшем будущем резидента при короле Обеих Сицилий. Пока он говорил мне, грассируя, с английской миной на лице, кривя рот, скрипучим голосом, я впал в ступор. То ли от скуки, то ли оттого, что его духи замутили мне мозги, я был весь поглощен происходящим и вёл себя, как сомнамбула. «Этот парень, – сказал я себе, – не венецианец. Он даже не итальянец. Человек ли это? Нет, он больше похож на птицу. Великий Боже! Если это дух в человеческом облике, его плохо скрывает эта оболочка, и он еще не привык к своей роли, в которой он был послан, чтобы мучить меня!» Может быть, стоило бы рассмотреть эту идею, озарившую меня, но я прогнал её, потому что она оскорбляет величие нашего Сената, который, конечно, не доверил бы обязанности секретаря ни духу, ни, тем более, птице. Гратарол ушел, очарованный моим хорошим приёмом, и оставил меня еще больше очарованным его отъездом. Между тем репутация Риччи была грубо подорвана. Актрисы следили за реакциями своей приятельницы. Фиорилли, который превосходно знал толк в шутках, пускал за кулисами сатирические стрелы, из которых ни одна не упустила свою цель, и я не мог больше прийти на помощь своей куме без опасения сделаться смешным. Никогда зима не казалась мне столь долгой. Наконец, пришел пост и спектакли прекратились. Каждый год, перед отъездом труппы в провинцию, собирались вечерами у Сакки. Играли, болтали, говорили глупости, ели пончики и выпивали несколько стаканчиков вина; это был восхитительный отдых, и я был там как бог-покровитель компании. Безрассудная Теодора пришла на это маленькое собрание только для того, чтобы наговорить мне дерзостей, что я терпеливо перенёс из-за приближающегося отъезда труппы. Сакки, из лучших побуждений, запретил Риччи появляться на этих вечеринках. Актрисы торжествовали и объявляли везде, что я поссорился со своей кумой. Марианна убеждала меня прекратить визиты к сестре. Ураган злословия распространил новость о нашем разрыве, и причины этого отнесли к распущенности Риччи. В момент репутация этой бедной женщины была растоптана, и, к сожалению, я был обречен на молчание, после того, как столь часто выступал в качестве адвоката.
