зайду потолковать со своими стариками.
Он вскинул ремень автомата на плечо и зашагал по убранному картофельному полю к приземистой избушке под старой развесистой ракитой.
Хозяева — старик со старухой — встретили гостя радушно, как своего близкого родственника, которого давно не видели. Бабка сняла с припечной жерди полотенце, подступила к лавке, чтоб вытереть ее, но дед упредил ее — смахнул крошки просяной мякины ладонью и, препроводив их в лохань у порога, пригласил:
— Сидайте. Милости просим. Совсем вы нас забыли, стариков. Думал, не случилось ли чего недоброго?.. Ань, слава богу, живехоньки…
— Некогда было, папаша. Все дела, дела…
— Слыхали мы кое про что. Слыхивали. Земля-то, она слухами полна, хотя и немая. Знаем и про вашего командира, что он раненый и вывезли его в Москву и что вас назначили вместо него. Как там на Волге-матушке? Что слыхать-то?
— Вы про Сталинград спросили? — сев на лавку и положив автомат на колени, уточнил Огнивцев.
— Дюже волнуется люд. Об нем и речь.
— Держится Сталинград. Воюет. Стоит!
— Небось, все порушено, побито?..
— Да куда ж денешься, не без того. Ничего. Все встанет заново.
— Так-то оно так, да только жалко каждого кирпича. Таким трудом все досталось!
Дед увидел, что бабка стоит у печки, горестно подперев щеку пальцем, в сердцах напустился на нее, будто она в чем-то виновата:
— Ах, господи, твоя воля! Да что ж ты к печке прилипла, старая? Ай не знаешь, как встречают гостей? Лезь в подпол, доставай харч из своего спрятка.
— Не надо. Кушать не хочется, сыт. Потолковать пришел на минутку.
Услышав такое, бабка остановилась у приподнятой половицы, но уловив сердитый взгляд деда, шустро полезла в подпол. Дед сел за стол, скрестил руки на нем:
— Я всегда рад, коль есть в моих речах толк.
— Скажите, папаша. Здешние болота замерзают в ноябре?
— В редкость. Как обычно, в декабре, а иные лишь в январскую лютынь.
— Жаль, — вздохнул командир. — Ну, а приметы погоды как?
— Журавель рано подался на юг. Вроде бы к холоду, а держится покель середа. То есть не холод и не тепло. — У деда понимающе загорелись глаза. — А може, нужен проводник? Так я живо… Мне тут все стежки-дорожки знакомы.
— Спасибо, отец. Мы уже и сами тут все исходили.
— Ну, глядите. Коль что — ко мне… Проводник — большое дело! Без проводника ни птица, ни зверь, ни человек… Улетает птица, кто ее ведет? Вожак, проводник. Вывелись волчата, лисята — кто их наставляет? Опять же старшой, который опытный. А возьмите вы пчелу. Кто отыскивает жилье новому рою, кто ведет туда? Разведка, так называемый пчелиный иск. В природе-матушке все устроено мудро, хитро.
Дед помолчал, почесал за ухом:
— Вы извините, что вас вроде бы хитрости да мудрости своей лесной учу. Вы и сами, как говорится, не лыком шитые.
— Нет, нет, что вы! Говорите, говорите! Ваша наблюдательность очень поучительна.
— Да нет уж… Что говорить? Вижу я, покидаете вы нас. Уходите, стало быть, из наших лесов.
— Откуда вы это взяли, отец?
— Откуда взял? Да вить не один десяток лет прожит на земле… По глазам вашим определил, по расспросам… Я не спрашиваю, куда уходите, зачем. Одно хочу знать: как звать-то вас, скажите, чтоб знали внуки, кого благодарить.
Командир Огнивцев встал, назвал свое имя, отчество, заключил:
— Ну, а благодарность ваша — всем, кто сражался на вашей земле, и тем, кто освободит вас. Полное освобождение, верю, уже не за горами. Прошу передать сердечную благодарность всем братам-белорусам вашего села за тепло сердец, за хлеб-соль.
Огнивцев в пояс поклонился старику и старухе.
По лесному берегу Березины от самого Борисова тянется длинная цепочка белорусских деревень. Река издревле манила к себе крестьян. Они мочили здесь пеньку, сплавляли лес, ловили рыбу, поили скотину, косили в приречных лугах и заливах сено, выращивали на удобренных природой землях бульбу, свеклу, лен, коноплю, подсолнух, бобы…
Не оставили без внимания приречные деревни и оккупанты. Они насадили здесь своих послушных холуев — старост, полицейских и с их помощью начисто разграбили добро колхозов и крестьян. В деревне Оздятичи немцы создали сильный гарнизон, состоящий из роты солдат и полусотни полицаев. Из этого гарнизона фашисты совершали налеты на деревни Чернявка, Манча, Прудок, Орешковичи. Особенно активизировали свои действия они перед блокадой лесов в октябре месяце.
С появлением фашистских войск на Березине десантники и партизаны усилили разведку. В третьей декаде октября группа из четырех человек, в том числе переводчика — тихого, скромного лейтенанта Озола Юрия Карловича, вела разведку на левом берегу Березины у деревни Орешковичи. Никто не заметил, как Озол оторвался от ядра разведчиков и ушел к деревне. Он подошел к ней совсем близко и залег в кустарнике, на небольшом пригорке. Отсюда хорошо просматривалась околица и огороды — уже убранные и заново перекопанные, очевидно, в поисках остатков картофеля.
Жизнь в деревне извечно однообразна. Дымятся трубы печей, бабы носят воду на коромыслах из колодцев, мужики заготавливают на зиму дрова, латают пробитые дождями и временем крыши, укрывают стожки сена… Как это близко и знакомо Юрию Карловичу по хуторам родной Прибалтики! Там у крестьян по осени такие же точно дела и заботы. Вспомнились родители. Отец Карл Озол — активный участник Октябрьской революции — боролся за Советскую власть в родной Латвии. Боролся с кулачьем отчаянно, не на живот, а на смерть. В году индустриализации он возглавлял крупный машиностроительный завод. Затем находился на дипломатической работе в ряде стран. С началом Великой Отечественной войны командовал бригадой. Погиб на фронте.
Отец дома бывал редко и мало. Зато ласковое, заботливое отношение матери крепко держалось в памяти. Особенно запало в душу ее последнее напутствие перед его полетом в тыл врага, в Белоруссию. Она пришла на аэродром в Москве и, уцепившись за руку, словно предчувствуя, что видит его, держится за него в последний раз, все повторяла одни и те же слова: «Береги себя, сынок. Помни, что ты у меня один и я одна. Если что — на белом свете сиротинушкой останусь».
А Юрий себя не берег. Кровь непоседливого, ко всему причастного отца, лютая ненависть к фашистским захватчикам толкали его в самые горячие точки и схватки. Вот и теперь. Зачем он полез к деревне один, без разрешения старшего, проявляя никчемное любопытство? Кому нужны были такое ухарство, неосторожность? Вернуться! Сейчас же повернуть назад!
Но нет. Озол не повернул. Грива из кустарника и густой полыни была удобным прикрытием для подхода к крайнему дому деревни. И он подошел к нему. В деревне
