К весне их набралось уже на небольшую книжку, но первый восторг от «донских трагедий» у Михаила уже прошел. Он доказал себе и другим, что может писать настоящие рассказы, взялся даже за повесть — «Путь-дороженька», о комсомольце, попавшем в плен к махновцам (благо некоторый опыт имелся!). Но не было в них чего-то такого, что было в той же любимой с детства чеховской «Степи». Он не без оснований думал поначалу, что дело в однобокости рассказов, в том, что красные у него выходят сплошь хорошими, а белые и повстанцы — плохими. Но юному члену МАППа так и полагалось писать, к тому же и не научился он еще изображать правду всех враждующих сторон, как сделал это Зазубрин в «Двух мирах» или Вересаев в популярном тогда романе «В тупике». Михаил чувствовал, что если даже попытается подражать им (а он не пытался), то неизбежно запутается, ослабит впечатление от быстротечных, драматичных схваток добра и зла, на которых держались его рассказы.
Но вскоре он понял, что причина даже не в этом. В молодогвардейском общежитии на Покровке Михаил познакомился с писателем, настроенным, в отличие от него, «красного казака», абсолютно по-коммунистически, но умевшим то, что не умел пока он — распахивать перед читателями душу до самых затаенных глубин, не боясь показаться смешным.
Этого смахивающего на армянина, длинноносого, бровастого, с горящими глазами, с длинными, небрежно зачесанными назад волосами человека в офицерском френче звали Андрей Платонов. Он изредка приезжал в Москву из Воронежа, где, несмотря на молодость, был большим начальником — заведовал одновременно мелиорацией и электрификацией в губернском масштабе.
Андрей был первым гением, которого Михаилу довелось встретить в своей жизни. Видел он уже и Маяковского, и Есенина, и Алексея Толстого, но назвать их гениями как-то не приходило в голову. Писал Платонов все — стихи, прозу, драмы, статьи, очерки, но предпочтение отдавал в те годы стихам. Он порой говорил то же самое, что Шкловский и Брик, о литературных фабриках и прочем, но их размышления казались скверной пародией на платоновские. Может быть, дело было в том, что Шкловский и Брик не верили в то, о чем говорят, а Платонов истово верил, хотя столь же искренне мог поменять точку зрения в ходе одного разговора. Это случалось, когда, витийствуя, набредал он на какую-нибудь новую мысль, интереснее прежней. Был он всего лет на шесть старше Михаила, образования особого не имел (учился в железнодорожном училище, да не закончил), никаких книг, в отличие от Михаила, до 16 лет не читал, а говорил и писал так, будто познал всю премудрость мира.
— Мы живем в то время, когда пол пожирается мыслью, — вот были первые удивительные слова, услышанные Михаилом от Андрея. Пока собравшиеся в комнате Артема Веселого «молодогвардейцы» таращили глаза на Платонова, пытаясь вникнуть в смысл сказанной фразы, он как ни в чем не бывало продолжал: — В этом заключается сущность революции духа. Пол — душа буржуазии. Сознание — душа пролетариата. Буржуазия и пол сделали свое дело — их надо уничтожить.
— Ну, с буржуазией понятно, — сказал стриженный «под ноль» Артем Веселый, — а вот как же детки будут рождаться, если пол уничтожить?
Платонов нисколько не смутился.
— Читай «Крейцерову сонату», — заявил он, быстрым движением руки отбросив назад упавшие на глаза волосы. — Теперь надо не детей рождать, а новую душу — пламенную победившую мысль. Пусть не женщина, а мысль будет невестой человеку. Нужно выйти из власти пола и войти в царство сознания.
Все при этом невольно посмотрели на жену Платонова, красавицу, которая сидела как ни в чем не бывало рядом с ним и улыбалась. Звали ее, как и шолоховскую жену, Марией, в прошлом она тоже была учительницей. А в соседней комнате спал в кроватке их двухлетний сын Тошка.
Андрей открыл Михаилу глаза на доселе скрытую от него сторону революции. Раньше он понимал ее как кровавую схватку за хлеб насущный, когда каждая из сторон — красные, белые, мужики, казаки (о них Платонов говорил так: казаки наезжали в воронежские земли, как в колонию, — награбить и поскорее уехать домой), евреи, махновцы — остервенело бились за то, чтобы отхватить себе краюху побольше, а за всем этим с улыбкой наблюдали загадочные масоны. Ключевым словом сражений гражданской была для Михаила «справедливость», которую каждый понимал по-своему. Правильнее других — «белый» Харлампий Ермаков и «красный» Филипп Миронов. Но, оказывается, были и другие слова, за которые шли на смерть люди — любовь, счастье, смысл жизни, будущее. Революция не только позволила беднякам вспомнить о своих правах, но и открыла таящиеся в них душевные силы, которые по какой-то роковой причине не могла уже высвободить Церковь — вероятно, потому, что решила опереться в земной юдоли не на бедняков, как встарь, в апостольские времена, а на богатых. Согбенные распрямились; иные и впрямь мечтали лишь о набитом брюхе, о справедливой дележке оставшегося от старой России богатства, а иные стали думать посреди разрухи, как, ни много ни мало, уничтожить человеческое одиночество, построить машины, работающие на энергии Космоса, воскресить людей из мертвых… Немало было и у белых людей честных, ищущих правды, но бились они, в сущности, за то хорошее, что помнили в прошлом, а будущее казалось им темно. Андрей, хлебнув «рыковки», вдохновенно проповедовал: «Надо любить ту Вселенную, которая может быть, а не ту, которая есть. Невозможное — невеста человечества, и к невозможному летят наши души…» Даже изменения в масштабах всей планеты казались людям типа Платонова несущественными — им впору был вселенский масштаб, когда изменялось все — от последней травинки до далекой галактической звезды.
И, как ни странно, именно в Платонове, при всей своей непохожести на него, Михаил почувствовал по-настоящему родственную душу — той стороной своего существа, которой однажды июньским вечером открылась Вселенная. Тогда, среди прочих вопросов, молнией пронесшихся у него в голове, был и такой: зачем нужна вся эта бесконечность? Ответ пришел к нему два с лишним года спустя, страшной ночью в подвале ГПУ: смыслом ее является человек. Эта мысль была самой сокровенной его тайной, которой он не делился ни с кем, не без оснований полагая, что его поднимут на смех, а герой рассказа Андрея «Маркун», изобретатель двигателя, работающего силой Вселенной, буднично думает, что если качнуть центр Земли — всю Вселенную нарушишь, все вылетит из гнезд. Центр Земли для Платонова и был центром Вселенной.
Не только смущение заставляло Михаила таить свои заветные мысли: невольно сравнивая себя с Андреем, он понял, что тварная сторона его природы, случайно или неслучайно открывшаяся ему в тот же июньский вечер, когда почувствовал он свою душу частью Вселенной, сильнее духовной, как цепь сильнее мощных крыльев окольцованного орла, — и что именно это мешает ему писать так, как писали Гоголь и Тургенев, Толстой и Чехов, как, наконец, писал сам Платонов, почти сверстник его, числящий себя, по странной прихоти судьбы, абсолютным безбожником.
