Н Скавронский - Очерки Москвы

Говоря про подобные удобства в отношении людей денежных, мы пока повоздержимся от правдивого изложения — каково приходится в нашей столице людям бедного состояния, что такое, например, московские ночлежные дома, что такое московские углы, что такое комнаты с мебелью, об этом, читатель, в следующем выпуске.

Кстати, два слова об условиях г. Борегар с Петровскою академиею, которая, дай ей Бог здоровья, открывает у нас новый свет. Говорим это нисколько не в ироническом тоне. Как мы слышали, г. Борегар заключил условие с академией, не знаем, на какое число лет, получил по этому условию даровое помещение, даровое отопление, даровое освещение, право свободной торговли и за все это обязался кормить студентов академии за 6 р. с. в месяц, давая за это только два блюда. Условия беспримерно выгодные, но что же делать если и на них отозвался один только г. Борегар. Вот в этом-то отношении раздачи участков без платы на 90 лет для желающих выстроить квартиры для студентов и, наконец, в отношении самой цели образования и говорится, что академия открывает у нас новый свет.

Это даже и не совсем вымысел, но не совсем же и быль, в наш скептический век похожая на вымысел: мы ведь стали черствы, недоверчивы, положительны, на все смотрим хладнокровно, любовь не можем представить иначе, как при большом приданом, а проявление этого чувства в простолюдине принимаем не иначе, как за животные влечения; но несколько лет тому назад в Сокольниках случилось нечто, не подходящее под эти понятия, что мы теперь и хотим рассказать нашим читателям.

Несколько лет тому назад, живя в Сокольниках, почти каждое утро и в другое время дня, на так назваемом старом гулянье, я постоянно встречал одного скромно одетого и, по-видимому, больного человека лет под сорок, который ходил постоянно один, повесивши голову, по-видимому, глубоко задумавшись и не обращая ни на кого внимания… Одет он был скромно, в чем-нибудь сереньком, как это, по-великосветски выражается, без белья, и своим поведением, а также молчаливыми появлениями на гуляньях и только что входивших тогда в моду летних балах в палаточках у г-на Куртенера обращал на себя внимание и получил ото всех прозвание чудака.

Я встретил его как-то в жаркий полдень, на его обычном месте, на скамейке под сосною, противу места, занимаемого, как думают некоторые, известными всему свету сокольницкими самоварницами.

В среде их была одна смазливенькая девочка — Лиза, к которой, как я заметил, сокольницкий чудак оказывал особое внимание и следил за всеми, кто бывал чаще обыкновенного около нее. Я заметил этого чудака в то время, когда шел от этой хорошенькой самоварницы.

— Молодой человек, молодой человек! — окрикнул он меня.

Я оглянулся.

— Пожалуйте-ка сюда, пожалуйте-ка… Да полно-те-ка церемониться, пожалуйте-ка! — пригласил он как-то особенно желчно, настоятельно, так что я невольно подошел к нему.

— Садитесь. Я сел.

— Молодой человек, я невольно, изволите видеть, обращаю на вас особенное внимание.

— Что вам угодно?

— Я, изволите видеть… дело-то оно немножко щекотливое…

— Что же такое?

— Я вот… Как бы это определить-то вам… Я просил бы вас, молодой человек, — он видимо делал над собой усилие, — просил бы вас и ваших молодых товарищей оставить в покое ту девушку, от которой вы теперь идете.

— То есть как это в покое?.. Мы ее не беспокоим!

— Это очень может быть, что не беспокоите, но вы вот ходите к ней часто, чай у ней пьете, даете ей по рублю и более, ложечки дарите…

— Да вам-то в этом какое дело?

Бывши в молодости особенно запальчив, я, видимо, ответил ему резко… Он будто оробел, но так и ухватился за меня.

— Молодой человек, молодой человек…. Извините меня, но я обращаюсь к вам, потому что вы мне нравитесь, доверие мне внушаете.

— Очень вам благодарен… Что же вам от меня угодно?

— Я у вас не требую, я прошу у вас… Здесь так много молодых девушек, молодые девушки так любят молодых людей, вы такой молодой, такой молодец

~ ™еНЬ*Вам благ°ДаРен! — ответил я, усмехнувшись. Мне было тогда лет восемнадцать, и лестно было слышать такие комплименты. — Очень вам благодарен, но я не понимаю, что вам от меня угодно.

— Вы не будете надо мной смеяться?.. Зачем же смеяться, если не будет смешно? Ну, а если смешно будет?

— Тогда уж извините…

Смеяться, право, не грешно Над тем, что кажется смешно.

— Ну, вот — вы сейчас и стихами, я вот о серьезном, жизненном деле, а вы стихами!

— О серьезном, жизненном… Ну, говорите, не буду смеяться.

— Ну — хорошо, спасибо вам… Я так и думал, что вы… что с вами можно… того… поговорить с вами можно… Вот видите, я хотел поговорить с вами… Вот видите, эта Лиза, девушка эта, мне дорога очень, потому… потому, что я ее очень люблю…

Он с большим трудом выговорил это слово, и даже на его щеках вспыхнул болезненный румянец. Я внимательно оглянул его и помню, что в то время мне, свежему и молодому, хотелось захохотать при этом признании во все горло, но помню, что я удержался… Как сейчас помню фигуру и черты этого человека: среднего роста, сгорбленный, с тонкими чертами лица, очень худой и болезненный, он смотрел очень жалко; жизнь видимо прошлась по нему неприветливою рукою, как я узнал потом, он был в чахотке при последней степени и лечился сывороткою… Осунувшееся лицо его смотрело очень симпатично, но зловещий блеск глаз и румянец придавали этому лицу неприятное, болезненное выражение. Когда он выговорил «люблю», он закашлялся и схватился за горло… На глазах у него были слезы. Помню, что это на меня сильно подействовало, и мой непрошеный смех сменился чувством сожаления.

— Простите, что я вас обеспокоил, — проговорил он с расстановкою, — но я вас прошу, оставьте эту девушку и попросите ваших товарищей не преследовать ее… Знаете, она девушка неиспорченная… честная девушка… ее отец такой почтенный человек, он вот тут у одного купца садовником служит… Его очень оскорбляет, когда вы к ней пристаете; занятие ее честное, а вы все около нее с задними мыслями… Прошу вас, оставьте, пожалейте старика.

Меня начинало сбивать с толку: он просил то за себя, то за отца Лизы.