До начала нового семестра на день-другой приехала Анна. Как выяснилось, Рой тоже пребывает в состоянии глубокой депрессии — пьет, валяется в постели и так далее. Анне пришлось провести там все каникулы, чтобы как-то смягчить ситуацию. Мне жаль бедняжку; счастье, что случилось генетическое чудо и саморазрушительные, бесконечно эгоистичные неврозы родителей обошли ее стороной. Слава Богу, у Лиз достало мужества почти нормально общаться с ней. Но Анна не дурочка, и теперь за версту чует стрессовые состояния. Как раз сегодня в «Таймс» помещена хорошая редакционная статья о том, как поколение Анны воспринимает наше поколение. Все в ней показалось мне правильным. Конечно, мы жертвы истории, но это не мешает нам быть mauvaise foi[172].
Я уговорил Элиз пригласить из Эксетера двух девчушек, маленьких Золушек, Эмму и Софию Конн. Удивительно, но они мало изменились с того знаменательного первого посещения. Привязанности сохранились те же: Эмма льнет ко мне, малышка — к Элиз и Анне. Эмма — очень сложный ребенок; я слышал, что дома ее недолюбливают, считая «мрачной и трудной», и оказывают предпочтение младшей. Она большая собственница и сознает это; я то оказываюсь в роли отца, то получаю отставку. Внимательно всматривается: кто я на самом деле? Полная неясность. Кто я такой, кто этот мужчина, какие отношения нас связывают? На этот раз она видит всю эфемерность происходящего и как бы постоянно осаживает себя: надо быть взрослой, надо понимать, что такое не может продолжаться вечно. Со своей стороны я понимаю, что она из тех редких детей, которых я был бы рад назвать своими; а ее энергия — результат реальной ситуации (в практическом смысле наши отношения почти иллюзорны), которая не совсем нереалистична в плане исполнения желаний. Она прекрасный, поэтический ребенок, только быстро выдыхается.
В воскресенье ездили в Брэнском на пляж, там устроили пикник. Мы с Эммой дошли до соседней бухты, там залезли на скалы, оказавшись в причудливом «замке» из мела и гальки, и вернулись по тропе вдоль скал, где цвел терновник. Девочка с длинными волосами и странными раскосыми глазами бежала впереди, постоянно оборачиваясь; море, серебристые чайки в гнездах на внутренних сторонах утесов.
После того как мы передали детей матери, Элиз по дороге домой постаралась убить мое поэтическое настроение. «Вы с ней просто исключили из общения всех остальных» — и все в таком духе. Но в этом ребенка есть — пусть небольшая, но у других детей и ее нет, — частичка чистой любви и способности искренне чувствовать; я не могу показать Элиз или Анне то, что показываю ей. Или только косвенно — Анне. Я знаю: ей не очень хочется, чтобы мы отказались от привычных ролей — двух относительно нормальных, но разных людей, пребывающих в ненормальных обстоятельствах. Она выживает за счет следования нормам. Ее смешит мое отношение к Эмме, и, возможно, она смутно осознает, что Эмма заменяет мне ее самое.
В Брэнскоме меня также поразило, как во всем важна роль природы: как легко с ее помощью устанавливаются правильные, то есть любовные отношения. Меня все меньше интересуют материальные объекты и больше — естественные процессы в Матери-Природе, если употреблять старую терминологию, — не думаю, что это жалкая ошибка с моей стороны. Наше общение с Эммой осуществлялось исключительно через взаимное раскрытие природы: ею — для меня и мною — для нее; дарами были крабы, песчанки, цветы, камни, разные пустячки, то, что встречалось на пути. Подобные вещи Анне не интересны, если только не притягивают сразу же ее взор; что до Элиз, то она просто отторгает все это, как отторгает саму идею сада, садоводства, не видя в нем естественного процесса. Весна всегда пробуждает во мне ребенка: в Брэнскоме часть меня, большая часть, была того же возраста, что и Эмма, — девяти, десяти лет, не знаю точно. И понимаю, с горечью понимаю, что похож на священника, женившегося на атеистке.
22 мая
Итоговый отклик на мою работу Алена Брайена в «Санди таймс». Я — стеклянный глаз, создатель конфеток с вкусной начинкой и т. д. Статья привела меня в уныние: ведь про такое нельзя сказать «это правда» или «это не правда» — на субъективные оценки никак не ответить, но что хуже всего — они не забываются. Себе я могу сказать, что Брайен — Нарцисс, писатель-неудачник, ставший изощренным клоуном-журналистом, но этим я только забью еще один гвоздь в гроб, в котором их и так уже предостаточно. Недавно появилась смехотворная статья в «Таймс» — куча фактических ошибок и полная неясность, кто же я все-таки такой; меня вынуждают дать отпор, но у меня принцип — я никогда не реагирую на статьи, мне теперь просто все равно.
27 мая
Безумный Троицын день: движение всю ночь. Задавили ежа за нашими воротами. Я впал в ярость. Думал, это тот, большой, из двух, которым я каждый вечер оставляю молоко и хлеб. Но оба опять пришли.
Том Уайзмен, Малу и Борис приехали на уик-энд; этого захотела три дня назад Элиз, сразу же пожалевшая о своем приглашении. Борис нас утомляет; Малу, не закрывающая рта, тоже; а Том, похоже, всегда не в своей тарелке. У Элиз лицо мученицы, я же надел маску радушного хозяина. Все мы отчаянно скучаем, даже Борис. Чеховская ситуация, напрочь лишенная юмора.
Квики со своей бригадой строят террасу и новую лестницу. Получается неплохо, но теперь, учитывая все остальное, я не уверен, как долго мне это будет нравиться.
3 июня
После приступа отчаяния Элиз одна уехала днем в Лондон. У меня завтра телеинтервью, так что поеду в город поездом. Ее уход от реальности начинает меня пугать. В этом сюжете у меня амплуа законченного злодея, и потому я даже не представляю, как ей помочь. Сейчас меня винят за то, что я расстался с фермой; она видит в этом роковой шаг — изгнание из рая, совершенно забыв, как она в свое время эту ферму ненавидела; по сути, она не одобряла ни один наш переезд с времен Черч-Роу. Ей нет равных по части увидеть самое худшее (из-за полной незаинтересованности в том, что не касается ее собственного физического и психологического состояния) во всем, что делаем мы или что делают с нами, — так она видит угрозу в приезде своей матери и двух сестер, этот визит представляется Элиз чуть ли не концом света.
Сочетание ее угрюмости и моей раздражительности — это уж слишком. Атмосфера в доме отравлена желчью. Я спасаюсь только в саду. Не могу писать, даже читаю с трудом. Вожусь со сценарием для Джада, это трудно назвать творчеством. Ирония в том, что мне приходится отстаивать существование, которому позавидовало бы большинство людей. Сегодня она сказала, что могла бы быть счастлива только в полной изоляции — но этого не случилось бы, останься мы на ферме. Перемена возможна при одном условии, если она осознает, что ненавидит настоящее — любое настоящее, а не именно то, в которое нас поместил случай.
