Живя в берлоге, Голицын стал постепенно возвращаться к человеческой жизни. По ночам прокрадывался к деревням, воровал что под руку попадется, в конце концов появились у него керосиновая лампа, деревянный топчан с матрасом, набитым соломой, появились лопата, топор и прочие мелкие инструменты. А уже накануне войны у него появилась даже собственная библиотека. Ехала по дороге передвижная изба-читальня, шофер был пьяный, разбил машину и сам разбился. Когда машину обнаружили, она была уже полностью опустошена. Библиотека, которую вез погибший шофер, принадлежала когда-то Голицыну, к нему она частично и вернулась. В той части, которая ему сейчас досталась, были романы Достоевского и Данилевского, детское издание «Записок охотника», подарочное издание «Евгения Онегина», полное собрание сочинений Гоголя, половина марксовского полного собрания сочинений Чехова, книга «Путешествие по Енисею», мифы Древнего Египта и Древней Греции, шотландские баллады в переводе Жуковского. А кроме этих были уже «Краткий курс истории ВКП(б)», книга Станиславского «Моя жизнь в искусстве» и комплект блокнотов агитатора за вторую половину сорокового года. Но самым большим его достоянием был портрет государя-императора.
Чонкин и Свинцов поселились у лешего в берлоге и некоторое время жили у него, как на курорте. Охотились, жарили добычу на костре, пили чай из собранных лешим различных трав, а вечерами слушали лешего, который им пересказывал удивительные романы из старинных времен. Чонкин иногда думал: еще б сюда Нюру, так можно бы жить всю жизнь.
Но он так прожил недели три и однажды за сбором хвороста был схвачен партизанами, допрошен, признан попавшим в окружение и оставлен в отряде. Отрядом этим командовала Аглая Ревкина, жена или, сказать точнее, вдова Андрея Ревкина, бывшего первого секретаря Долговского райкома ВКП(б).
А рассказ о том, как Аглая стала вдовой, можно поместить в другом месте нашего сочинения.
Без прописки нет работы. Без работы нет прописки.
Когда В.В. много лет спустя слушал рассказы о невероятных трудностях первых месяцев эмигрантской жизни, он только усмехался и спрашивал своих собеседников, не пробовали ли они когда-нибудь эмигрировать в Москву.
В Москве для эмигрантов из провинции не было никаких сохнутов, хиасов, благотворительных фондов, ночлежек, но зато были правила прописки и милиция, которая бдительно охраняла вокзалы, парки и скверы от таких бродяг, как В.В. И стоило ему прикорнуть на заплеванном вокзальном полу или на садовой скамейке, его тут же тормошили, поднимали, стаскивали со словами «не положено», а если он пытался «качать права», тащили в участок, предлагали покинуть столицу в 24 часа, стращали, подносили к носу кулак, обещали «навешать пиздюлей» и сделать инвалидом без внешних следов побоев.
Все стенды Мосгорсправки и заборы были оклеены объявлениями: требуются, требуются, требуются… Требуются плотники, слесари, электрики, каменщики, маляры… Любая из этих профессий ему подошла бы, но в очередном отделе кадров его встречали вопросом о московской прописке. После чего разводили руками: без прописки, извините, не берем.
Он шел опять в милицию, но не к дежурному, а в паспортный сто л. Там не грубили, вежливо интересовались наличием справки с места работы. И опять соответствующие пожимание плеч и поджимание губ: очень жаль, но…
Без прописки нет работы. Без работы нет прописки.
Днем хоть можно было сидя подремать на скамейке, а ночью – не успел где-то скрючиться, съежиться, смежить веки, как тебе кулак или сапог упирают в ребра: «Эй, вставай! Вали отсюда! Не положено!»
Всю Москву обойдя, В.В. передвинулся в ближнее Подмосковье и там тоже долго с платформы на платформу ковылял, впадая в отчаяние, пока случай не занес его на станцию Панки, где на ржавых запасных путях, поросших травой между шпалами, стояли телятники ПМС (путевая машинная станция)-12. И состоялось чудо, объясняемое тем, что ПМС была приписана к поселку Рыбное Рязанской области и здесь находилась в командировке.
– В армии служил? – спросил начальник отдела кадров.
– Служил.
– Сколько лет?
– Четыре.
– Во флоте, что ли?
– Нет, в авиации. Во флоте служил бы пять.
– В тюрьме не сидел?
– Пока нет.
Кадровик подумал, вздохнул:
– Ладно, давай паспорт, военный билет и трудовую книжку.
Ушам своим не веря, В.В. положил на стол то, другое и третье.
Кадровик полистал паспорт, книжку, подумал, макнул ручку в чернильницу, написал: «Принят на работу в качестве путевого рабочего». Документы положил в сейф. На клочке бумаги сотворил записку: «Коменданту общежития тов. Зубковой. Предоставить одно мужское полко-место».
На приступках перед вагончиком коменданта Зубковой сидела плотная девка лет двадцати пяти, цыганистая, с черными конопушками на круглом лице. У ног коричневый фанерный чемоданчик, замкнутый на висячий замок.
– Комендантши нет, – сказала она В.В. – Говорят, скоро придет.
– Хорошо, – кивнул он и достал папиросы «Прибой».
– А чего стоишь? – сказала девка. – Садись, посиди. В ногах правды нет. Ты после армии, что ль? Я и вижу. А я из колхоза убегла. Ну, надоело, ей-бо, надоело. Цельное лето с утра до ночи не разгибамши, карячиси, карячиси, трудодней тебе этих запишут тыщу, а как расчет, так фига под нос подведут, ты, говорят, на полевом стане питалась, шти с мясом лопала, кашу пшенную трескала, вот еще и должная колхозу осталась, скажи спасибо, что не взыскуем. А зимой там же скучища. Клуб нетопленый, парней нет, все разбеглись. Девки с девками потопчутся под патефон, да и по домам, да на печь. Меня Клавкой зовут. А тебя?
– А меня Вовкой, – в тон ей сказал В.В., хотя в других случаях называл себя обычно Володей.
Тут явилась комендантша. Клавка подхватила чемодан, пошла к ней первая.
Вскоре вышла довольная, с бумажкой в руке.
– Вот направление. Шестой вагон, купе второе. Приходи болтаться.
Мой отец родился в 1905 году, 15 мая, а по народному поверью, каждому, кто рожден в мае, суждено всю жизнь маяться. Не знаю, как насчет других, но в приложении к отцу поверье сбылось полностью, он маялся всю свою жизнь, хотя она и оказалась более долгой, чем можно было ожидать, – он умер через десять дней после своего 82-го дня рождения.
Я очень редко его расспрашивал о его прошлом, а сам он не любил о себе слишком много рассказывать и не внял моим настояниям написать мемуары. Я знал только, что родился он в Новозыбкове, Черниговской губернии, учился в реальном училище, не доучился из-за революции, с четырнадцати лет начал работать, кем именно, понятия не имею, знаю только, что был какое-то время электриком. Два года (1927-29) служил в армии. Потом попал в газету и даже стал делать сравнительно успешную журналистскую карьеру. Когда я родился, ему было 26 лет, он занимал пост ответственного секретаря республиканской газеты «Коммунист Таджикистана», а потом, не оставляя первой должности, стал одновременно и редактором областной газеты «Рабочий Ходжента» (впоследствии «Ленинабадская правда»).
