Потому-то, когда приезжаю из Питера, то селюсь в Армянском переулке, чтоб хоть часик-другой подышать родным воздухом.
Но с каждым днем воздух меняется. Дышать все труднее. Все вокруг изменилось и продолжает меняться с каждым днем. Все теперь иное. Лучше или хуже – не знаю… Иное…
Множество ресторанов, кафе, бутиков, салонов, все пестрит яркими вывесками… Почему-то ресторанчики, кафе почти все на восточный лад, хотя тут бы уместнее что-то московское: Покровка все-таки…
Покровка забита миллионом машин, улицу перейти невозможно.
А где же мои москвичи-однокашники?
Разъехались все, забурели, опустились или вознеслись… Где мой Юрка, с которым так нелепо разругались и перестали общаться… А мне так всегда не хватало и не хватает этого общения.
А кого-то и нет уже…
Где эти московские земляные дворы с шарканьем ног под «Рио-Риту», «буханьем» домино?..
Ладно, пойду пройдусь…
Колпачный переулок. В здании моей бывшей школы – какой-то сверхбанк с охранниками, которые готовы растерзать тебя, если что не так… Напротив – псевдоготика: бывший райком ВЛКСМ, ныне – некий офис: охрана, минивэны с затененными стеклами, блеск стекла и металла; а некогда это был особняк Кноппа, владельца обширной сети магазинов канцелярских и школьных принадлежностей. «В магазине Кноппа выставлена жопа…» – горланила мама в компании подружек из школы-коммуны в красных косыночках.
А дальше, вниз по Колпачному, мимо Института питания (какое питание?! Да еще в институте?! В магазинах-то – комбижир грязными желтыми кусками, гнилой картофель да кости с бледными следами тщательно срезанного мяса… Да! Еще водяра и плавленые сырки «Дружба»), дальше – «хитрый домик»: то ли явочные квартиры МГБ, то ли гостиница для шпионов.
Напротив – это уже на моих глазах строилось за высоченным кирпичным забором с колючей проволокой наверху – пленные немцы построили громадный красно-кирпичный дом. Почему немцы? Уж больно хорошо, ладно положен кирпич, кирпичик к кирпичику, аккуратненько! Школа МГБ. Это великая тайна была. Но мыто, ребята из 324-й мужской школы, знали все: для обычного здания уж больно хорош был кирпич – гладенький, ровненький, красно-коричневый…
Колпачный упирается в домик-крошечку, «он на мир глядит в два окошечка»… Там, налево, – бывший Архив, где Пушкин выторговал себе право рыться в документах пугачевской поры… Рядом – дом и сад Мамонтовых, где художнику Левитану была построена мастерская. Здесь нас с мамой холодной осенью 1941 года застала первая воздушная тревога.
Дальше вниз – сады Шуйских и дом Шуйского, могучий, неприступный.
Дальше – дом, где жил мой одноклассник Володя Смирнов, красивый губастый мальчик, тщательно скрывавший, что отец его – священник ближней церкви; Володя погиб нелепо, страшно…
Дальше – Солянка, Хитров рынок…
Но стоп! Стоп!
Ничего этого уже нет, все иное: «бьюики», «белые воротнички», холдинг-центры, уик-энды… И кому я нужен со своей старой Москвой? Я, странный медленный пешеход. Стоп!
Яркие впечатления: лето в Пушкине, Студия, Тбилиси, «Синяя птица», бомбежки, – вспоминать легко.
Гораздо труднее вспоминается обычная, рутинная, трудовая жизнь… Да, именно так: трудовая рутина. И все падения, взлеты, радости и беды – все в одной череде: работа, работа…
Итак: во МХАТ меня не взяли.
Таню Доронину тоже не взяли, хотя она, несомненно, проявила себя ярче всех среди наших девушек. Причина мне неизвестна. Театр… Интриги, интриги…
Отчаяние. Стыд. Безнадега. Мечта рухнула. Если не во МХАТ – так все равно куда. В Москве я насмотрелся спектаклей по горло. «Ревизор» в Малом – классика, с прекрасными актерами, но… начисто отсутствует какая-либо атмосфера действия, места – сцена, декорация, загримированные актеры… И всюду: в Театре Моссовета, в Театре Советской Армии, Станиславского, в Детском, в Московском драматическом, в Вахтанговском присутствуют яркие актерские работы, но во всем одинаковость: громкий стук актерских каблуков по пыльным сценам, громкие поставленные голоса, яркий грим – все не так, как во МХАТе, хотя почти так, за исключением того, что было «там», – театральная поэзия, точная и неповторимая атмосфера почти каждого спектакля.
Правда, в Ермоловском на спектакле «Бешеные деньги» в постановке Лобанова, с Орданской, Якутом, Корчагиным, несмотря на потрепанные, колышущиеся при малейшем движении актеров декорации, вдруг вспыхивала чарующая, поэтическая нота старой Москвы, еще не знающей ни войн, ни революций, ни коммуналок. Или благодаря игре Пашенной в Малом, на «Вассе Железновой» пустынную сцену вдруг неожиданно заливала трагическая фуга безысходности и пустоты российской жизни. Или Пушкин у великого Якута озарял сцену Ермоловского…
Но это – великие! Единицы! А театра, который грел бы душу, – нет.
Бедна и однообразна была театральная жизнь Москвы шестидесятых.
И мне было все равно – в какой театр я попаду. Куда-нибудь да возьмут. Мечта не осуществилась…
Правда, мы с Таней получили распределение Министерства культуры СССР в Сталинградский областной театр. Но можно было и не ехать туда, попытаться остаться в Москве, в любом театре.
Но отец сказал: «Я был в Сталинграде от звонка до звонка. Медаль «За оборону Сталинграда» – для меня самая ценная награда. Я защищал этот город. И это не пустой звук. И вы обязаны быть там, куда вас направляет Министерство».
Ну что ж. Сталинград так Сталинград.
Я измучился от безрезультатных попыток наладить отношения между Таней и моими родными.
И мы очутились в Сталинграде.
Сталинградский областной производил тогда грустное впечатление. В зале – пятьдесят-шестьдесят человек. Спектакли сделаны на скорую руку, чтобы как-то зарабатывать деньги и привлечь публику новым названием. Театру было не до воспитания молодых актеров, ему были нужны артисты опытные, с именем. На это мы и сделали главный упор, умоляя руководство отпустить нас. И нас отпустили, вздохнув, как мне показалось, с облегчением! А до нас ушли оттуда Смоктуновский, Римма Быкова.
Так что, папа, прости: поехать-то мы поехали, но вскоре дезертировали, давая театру возможность пригласить на наши ставки опытных хороших актеров.
В Ленинграде, куда мы отправились, после показа нас пригласили в Театр имени Ленинского комсомола. Пусть так. Хоть бы куда.
Надо было ехать в Москву: выписаться, собрать вещи, потеряв при этом надежду опять когда-нибудь вновь стать москвичом – прописаться заново в Москве почти безнадежно.
Прощаемся с Покровкой, с родными, Асей и Костей… Мама и папа провожают нас на вокзал. Идет дождь… Стоим у вагона – деревянные дощатые полки, коричневая краска, фонарь со свечкой. Мама держит меня за руку, боится отпустить… Лицо ее напряжено, губы крепко сжаты, как тогда, в Тбилиси, в 1942-м, когда она вела меня в первый класс. Когда я плакал от жалости и любви к ней.
