Петр Астахов - Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка

Как выяснилось, издательство готовило к выпуску поэму белорусского эпоса «Рогнеда», для которой нужно было создать серию иллюстраций исторического характера. Сама героиня принадлежала к древнему половецкому роду, и работа над иллюстрациями требовала специальных знаний и дополнительных материалов, дающих представление об эпохе, людях, быте, оружии и прочем.

Амбиции не позволяли мне сразу же отказаться от предложения. И лишь после того как я начал работу и сделал одну лишь и совершенно беспомощную иллюстрацию я понял, что это дело мне не по зубам. С неприятным чувством несостоятельности я пришел в издательство и, сославшись на отсутствие времени, отказался от работы.

Почему я вспомнил об этом случае?

Во-первых, он свидетельствовал о моем несерьезном отношении к этой работе, о неуемном желании браться за невозможное. Во-вторых, об этом вспомнили на следствии в СМЕРШ, стараясь придать политическую окраску в плане идеологического пособничества. События белорусской истории, относящиеся к XI столетию, следователь притягивал за уши к современной войне. С трудом удалось мне отбиться хотя бы от этого изобличения.

Фронт приближался катастрофически. В связи с отступлением на Восточном фронте и мобилизацией трудовых резервов Германии на окопные работы на фирме «Буман-Янзен» тоже набирали рабочих в Восточную Пруссию. За рабочими фирмы приехали представители администрации из Вустрау и охранники из отрядов CA. Местом назначения был маленький городок Мезериц (Meseritz). Нас разместили в пригороде, в громадных деревянных сараях, на сеновале и на следующий день отправили к месту рытья окопов. Там проработали мы, кто месяц, кто два.

Приезжал туда на короткое время и Павел. Он рассказал, что поездка на Reichenau состоится и в ближайшее время они вместе с Августином Кашиным выедут договариваться об условиях, после чего приступят к ремонту дома. Я и Костя Семенов, мы тоже будем оформляться на Reichenau, об этом у Павла уже была договоренность с Ленц.

Начиная эти записки, я ставил перед собой задачу писать обо всем без выдумок и прикрас, так, как было в жизни. Могу засвидетельствовать, что зарок свой я не нарушал.

Все время я жил с этой мыслью. Правда, правда и только правда, чтобы не исказить суть своего прошлого, не утаивая плохого, не выпячивая хорошего.

Говорить о себе плохо трудно. А если ты действительно плох, и поступки твои подтверждают это, то как быть в таком случае? И разве можно стать лучше, если природа поскупилась на тебе на качественный материал?

Я, например, с удовольствием вспоминал о детстве, школе, юности своей, даже о своем патриотическом настрое, когда началась война и долг обязывал встать на защиту Отечества. Но те минуты плена, в которых присутствовало малодушие и безысходность положения, я вспоминаю с горечью и стыдом.

Говоря о нравственности и о совести, я должен признаться и в своем неверии в Бога при искренне верующих родителях, что лишило меня многих человеческих ценностей. Отрицание Бога, в которого как в абсолютное начало я не верил, потребовало создания собственной «веры», собственного понимания добра и зла. Я шел с этой своей «верой» по жизни и все чаще убеждался в том, что, независимо от веры или неверия в Бога, люди должны друг другу делать добро.

Утвердившаяся в мире единая мера «Добра» и «Зла» имеет безмерную власть над человечеством. По заслугам каждому отмеряется своя доля — грешники и праведники помнят об этом и каждый ожидает своего часа, ибо доброе, как и злое возвращается к людям.

Глубокой занозой сидел во мне плен.

Были годы, когда о пленных вообще не говорили. Потом наступили иные времена, и «прокаженным» вернули гражданство.

Что же было сказано? Как выразило общество свое отношение к трагическим событиям прошедшей войны? Назвали ли сегодня истинных виновников?

Узаконив возможность существования плена, его решили «отдать» главным труженикам войны — солдатам и рядовым командирам. Генералы же, Главное командование не только не «признали» плен, но и не признали своей ответственности за столь массовое пленение военнослужащих в 1941–1942 гг., не покаялись за это.

Но почему? Почему не назвали главных виновников этой трагедии? Почему они не разделили позора и унижения «прокаженных»?

Мне много раз задавали, да и теперь задают вопрос: «За что ты был репрессирован?»

Я, не желая глубоко в это вдаваться, отвечал коротко: «Был в плену».

И в этом я был близок к истине.

— Но позвольте, не всех же пленных арестовывали и привлекали к суду! — возражали мне.

— Да, согласен, — а меня привлекли!

Тогда вопрос повторялся: «За что?»

Повторялся и ответ: «Ни за что!»

Однако в таком ответе было много неясного, и звучал он малоубедительно: мол, как хочешь, так и понимай.

От меня, может быть, хотели услышать: «За предательство!» Но это же не соответствовало истине: за время пребывания в плену я ничего преступного не совершил.

Следствие же, не колеблясь, высказалось категорично — предательство! И статью подобрали самую что ни на есть грозную 58.1б УК РСФСР — «измена Родине», и материалы следствия составили так, что и сомнений в предательстве не оставалось.

Но во всех материалах не хватало как бы конца, итога, не хватало главного — заключительной страницы — судебного заседания со слушанием обеих сторон. В них проглядывало единственно желание убрать меня из общества и навсегда лишить возможности вернуться в него обратно.

Дело мое решалось в Особом совещании, где мне могли вынести суровую меру — 10 лет ИТЛ или же Высшую Меру, но мне «снисходительно» определили всего лишь пять лет лагерей, чтобы потом этот «детский» срок заменить на несколько более весомый.

Судебное же разбирательство потребовало бы выяснения истины. Но в те годы истина не котировалась, а следственный аппарат простирал свою власть буквально на все инстанции. Соблюдалась форма, а суд утверждал уже готовые решения следователей. Тогда неминуемо должен был бы возникнуть вопрос: «Каков же был статус советского военнопленного, а если его, статуса, не было, то почему?»

Отсутствие статуса и порождало беззакония. Поэтому пленные Советского Союза были в положении бесправных рабов, и любой военнослужащий Вермахта мог поступать с ними, как хотел, списывая любые противоправные действия на «обстоятельства».

Наше правительство в тяжелую годину военных испытаний сделало заявление и объявило всех пленных вне закона. Советский солдат не сдается врагу живым, перед лицом плена он выбирает смерть. Поэтому пленные — предатели.