сукин сын, а? Этакий второй Макиавелли! Я думаю, нам всем следует помнить о его науке «сладкого мщения»!
Бухарин замолчал. Дав волю своей злости, исчерпав ее, он и не стремился к большему. Он хорошо знал, что Коба выкрутится, объюлит их всех, обласкает, собьет пламя, а потом зажарит на раскаленных углях. Не им, наивным трубадурам революции, вступать в схватку с демоном разбоя, этим вероломным Чингисханом, который одной рукой тебя обнимает, а другой заносит над спиной острый нож. Это глупо и опасно. «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь», — вспомнил Николай Иванович.
— Не знаю, друзья, — вздохнул Бухарин. — Насчет блока надо подумать и пока уж, во всяком случае, его не афишировать. Мое мнение такое: нужно готовить новый пленум и готовить его, работая индивидуально с каждым членом ЦК, то есть зная его мнение по этому вопросу. А так мы только шишек набьем, и нас же на всеобщее посмешище выставят.
На том и разошлись. Обыкновенный разговор во дворе, горячий, может быть, с неприличными выражениями даже, но приятельская болтовня, не более. Однако не прошло и двух часов, как домой к Бухарину ворвался Алексей Иванович Рыков и, заикаясь от волнения, стал рассказывать, как только что его вызвал к себе Сталин и гневно выговорил ему о том, что Бухарин за спиной Политбюро ведет сепаратные переговоры с Каменевым о создании фракционного блока и будто бы все это делается с согласия его, Рыкова, и Томского.
Сталин даже выложил подробности этой приватной беседы — о каменной жопе Молотове, прихлебателе Ворошилове и других крепких выражениях Бухарина об авторитетных членах Политбюро, которые лижут Кобе одно гадкое место. Но этого мало. Бухарин якобы заявил Каменеву, что будто бы Сталин ведет страну к голоду и гражданской войне, а это серьезные обвинения не только против него, но и всей линии Политбюро, ЦК.
— Б-был такой р-р-раз-зговор или н-нет?! — в упор спросил его Рыков.
Бухарин, вальяжно лежавший до этого на диване с томиком Верхарна, даже подскочил, потрясенный этим сообщением. Он побледнел и, сжимая кулаки, заходил по комнате.
— Значит, Каменев донес, подлец и предатель! — воскликнул он. — Никто другой об этом донести не мог, мы встретились случайно, в кремлевском дворе, да и поговорили-то минут тридцать, когда с Сокольниковым возвращались с пленума. Рядом никого не было, значит, и подслушивание исключено!
— Я тебя с-с-с-прашиваю: был этот р-р-раз-зго-вор или нет?! — рассердился Рыков.
— Да был, был! Но каков Каменев, двурушник и подлец?! Улыбаться, поддакивать мне, а потом побежать и все пересказать Сталину! Какое неслыханное коварство! Это похлеще, чем в октябре семнадцатого, когда они с Зиновьевым разболтали о революции! — сотрясал кулаками воздух Бухарин.
— Б-баба ты, а не п-политик! — в сердцах выговорил Рыков и сел на стул. — Нашел п-перед кем душу изливать! Мало они т-тебя б-били! М-м-маль-чик-б-бухарчик!
— Что ж мне теперь рот нитками зашить? — вскричал Бухарин. — Я не могу и своего мнения высказать?!
— М-можешь, — мрачно выговорил Рыков. — Только я п-посмотрю, как ты в лицо М-м-молотову скажешь, что он т-т-тупица и каменная жопа. З-з-зачем же оскорблять людей?
Николай Иванович опустил голову.
— Да, тут я не прав, — вздохнул он. — Он, конечно, тупица и каменная жопа, но говорить этого я не должен был… Хотя почему не должен? Я же не с трибуны съезда это сказал, а в частной беседе…
— 3-замолчи! — гневно оборвал его Рыков. — Ты п-п-одумай, в какое п-положение ты нас с Т-том-ским поставил, с-своих друзей!
— Нет, но каков подлец этот Каменев?! — снова взвился Бухарин. — Какая это гнусная рожа, Лев Борисович Розенфельд! Иуда, похлеще Троцкого!
Бухарин заходил по комнате.
— А п-почему ты думаешь, что он? — немного успокоившись, спросил Рыков.
— Как почему? Гриша Сокольников не мог, я его с детства знаю…
— Этот твой Г-гриша в п-п-последние дни с Кобой все время шушукался. И з-з-знаю, что письмецо он К-каменеву в К-калугу отправлял, и сюда его заз-з-зывал, именно на пленум, чтоб выступить якобы п-п-против Сталина. И в то же время ш-ш-шушукался со С-с-сталиным. Не он ли все это п-п-подстроил? — предположил Рыков.
Николай Иванович остановился, недоуменно взглянул на Рыкова.
— Но подожди… Он же не знал, что мы вместе выйдем… — пробормотал Бухарин и запнулся.
— Вот-вот, — усмехнулся Рыков. — Он п-подлез, взял п-под ручку и п-повел. Как овцу на заклание!.. Эх, м-мальчик-бухарчик! Коба нас с тобой слопает и косточек не оставит!
Последствия этого случайного разговора Бухарина и Каменева Киров знал уже хорошо, как и знаменитую фразу Кобы о «сладости мщения».
20 января 1929 года в троцкистском бюллетене за границей появилась запись этой беседы. А 30 января Бухарин сделал заявление в ЦК, объясняя свои резкие расхождения со Сталиным и обвиняя его в военно-феодальной политике против крестьянства и насаждении бюрократических методов в партии. Это был уже вызов. Была создана комиссия во главе с Орджоникидзе для разбора этого заявления. Серго стремился примирить Бухарина с Кобой, но Николай Иванович не хотел идти на попятную, не хотел признавать, что разговор с Каменевым был политической ошибкой, а про военно-феодальное порабощение крестьян он сказал сгоряча. И на вопрос о том, как попала запись разговора Каменева с Бухариным за границу, выразился еще резче, будто все это подстроил сам Сталин через ОГПУ. Последней каплей в этой разгоревшейся ссоре явилась публикация «беседы» Каменева и Бухарина еще в одном заграничном издании, на этот раз в гнусном меньшевистском «Социалистическом вестнике», который издавал ненавидевший Сталина Федор Дан в Париже. Коба размножил те страницы журнала, где была напечатана «дружеская беседа» Бухарина и Каменева, и роздал их участникам апрельского (1929 года) Пленума ЦК, чтобы окончательно втоптать Бухарина в грязь.
Рассказывая Кирову о том злополучном разговоре с Каменевым и подозрениях Рыкова относительно Сокольникова, Бухарин с грустью произнес:
— Я и сегодня не знаю, кто это сделал: Каменев или Гриша, боюсь, как чумы, теперь того и другого, но то, что Коба все это состряпал для заграницы — несомненно. И текст разговора сам отредактировал, и через ОГПУ в Париж отослал, чтоб потом всем заявить: вот, видите, до чего Бухарин докатился — его уже злейшие наши враги печатают!..
Он выдержал паузу, помолчал, потом грустно улыбнулся, обнял Кирова
