Поляки и чехи, сербы, исходившие из того, что славянского братства достаточно для познания русского языка, бывшие пленные широко использовали при составлении словарей мадьярские карманные справочники для солдат оккупационной армии.
Такие словари носили наступательный характер, до смешного неуместный. Мы много смеялись над фразами типа «Немедленно предоставьте квартиру для мадьярского офицера» или «Принесите масла, сала, яиц, молока, три литра вина!»
Когда мы ехали через Венгрию в июне 1945–го, там уже были изданы не только «Краткий курс» (раскупленный и подчеркиваемый всеми слоями населения), но и «Государство и революция» и даже антология русской лирики от Державина до Клычкова и Мандельштама.
Коммунисты создавали курсы по изучению русского языка. Подыскивали преподавателей русского языка для начальных школ. В Крайове местный поэтический журнал, который в городе считали футуристическим, хотя там сидели неоклассики, напечатал переводы Маяковского и Есенина и даже «Волга впадает в Каспийское море» Бориса Пильняка.
В Венгрии, да и не только в Венгрии, полагали, что украинцы лучше русских, добрее, мягче. Их рассматривали как этическую, а не как национальную категорию. Интересно, что сербы считали (и может быть, не без основания), что украинский язык намного ближе к сербскому, чем русский.
С зимы 1944/45 года в армии появилось новое словечко: «Махнем!» Махали обычно часы «ход на ход», а также «не глядя». Европейцы приняли словечко в лингвистический серьез, и в Байе моя знакомая говорила мне: «Мы сделали «Махнем!» с нашим капитаном. Он мне приемник — я ему ручные часы». Ей — выгодней, ему — транспортабельней.
Где‑то в Румынии я впервые услыхал, как выговаривает Европа русское слово «товарищ». Это слово — одно из важнейших завоеваний революции, демократический коэффициент, властно оговаривающий и ограничивающий самодержавие титулов «генерал», «директор», «начальник». Однако здесь его произносят точь — в–точь как «господин» или даже как «ваше высокоблагородие». Не всегда эта неточность объясняется незнанием смысла слова.
На мадьяр знание их языка русским солдатом производило потрясающее впечатление. Обеспечивало успех по всем линиям.
В окрестностях Граца располагалась школа шпионов, готовившая «русские» кадры. Все курсанты при нашем приближении удрали в английскую зону. О масштабах подготовки дает представление брошенная немцами библиотека. Здесь — комплекты всех центральных газет с 1917 года, вагоны и вагоны журналов, многотиражек, районных и областных изданий.
По грифам и экслибрисам можно установить, что сюда свозились целые книжные магазины (например русский магазин Перского в Вене), целые районные библиотеки. Хорошо представлена вся досоветская, антисоветская, советская и секретно — советская литература (в том числе бюллетени партийных съездов). Впрочем, мне никогда не встречались шпионы, о которых можно было бы сказать, что они читатели этой библиотеки.
Летом 1941 года на смоленский участок фронта были направлены десятки людей с одной и той же легендой: «Мы из Сумской области». Сумских стали расстреливать без долгих разговоров.
Тогда же в июле, перед переходом свежей 252–й дивизии через Западную Двину, над ее колоннами покружился самолет, сбросил множество листовок, где авторы, призывая «русских спасать Россию», все же писали последнюю через одно «с»
С католической церковью у нас установились странные отношения.
Сначала мы были взаимно напуганы друг другом.
Мы знали религиозность мадьяр и австрийцев, авторитет их попов. Приходилось учитывать, что отпускник нарушает, правда, заповедь насчет жены ближнего, но аккуратно сознается в этом на исповеди. Запретить проповедь было невозможно, контроль ее был бы не эффективен. Нужно было считаться с существованием авторитетного и бесконтрольного (единственного бесконтрольного) жанра пропаганды. На основании всего этого мы взирали на пасторов с некоторой опаской.
Что же касается пасторов, то, клевеща еженедельно о наших атеистических зверствах, они отчасти уверовали в них сами, а более боялись ответственности за клевету.
Просто игнорировать друг друга было невозможно. По мудрому приказанию Вселукавейшего римского престола, попы повсеместно уклонялись от принудительной эвакуации и остались с паствой.
Итак, разделавшись с государственной частью своей деятельности в Надьканиже, я вызвал к себе в комендатуру католического викария с замом, а также евангелического и лютеранского пасторов. Я забыл предупредить на входе, и часовой долго не пускал их вовнутрь.
Наконец они вошли, расселись в коридоре, старенькие, толстенькие, с неприятными старушечье — женственными физиономиями.
Со страхом ожидали викария (его я вызвал первым). Однако, едва он просительно просунулся в дверь, я встал и самолично усадил его в кресло. Мы были обоюдно сладкими — сладкими. Я называл его «святой отец» и даже «ваше святейшество». Барбье получил приказ переводить поживее.
Викарий обращался ко мне не иначе как «достопочтенный господин майор».
Прошло полтора месяца, и епископ Штирии возвел меня в «ваше высокородие». Тогда же это было для меня внове.
У господина викария не было никаких претензий к Красной Армии. Он охотно прощал ее бойцам отдельные эксцессы типа кражи двух свиней и одной поношенной шелковой рясы во Францисканском монастыре.
Здесь же я отметил, что уже укоренилось мнение, что красноармеец способен только на «имущественный ущерб церкви», но никогда не посягнет на личность священнослужителя и тем более не совершит кощунства.
По тем временам это было вполне приемлемое мнение.
В итоге викарий признался мне, что он благодарит Бога за приход Красной Армии. Мотивация благодарности была, правда, несколько неожиданной. Викария радовало, что наконец хоть какой ни есть мир установился.
Все же я присоветовал ему огласить эту благодарность в воскресных проповедях, во всех двенадцати церквях города.
На этом мы и разошлись, весьма довольные друг другом.
Зато в это же утро мне попался преотвратительный лютеранский попишка. Недаром половина его прихожан — немцы — сбежала из города. Он совсем осмелел, узнав от викария о моем благодушии, и сразу же начал жаловаться — все на тот же «имущественный ущерб».
При этом он необдуманно допустил ехидство, сказав: «К счастью, ваши солдаты воспитаны в неведении лютеранского обряда. Поэтому, проникнув в мою церковь, они не обратились к ларцу с драгоценными сосудами, но сорвали и унесли две милостинные кружки. В одной было полтора килограмма медных денег, в другой — не более восьмисот граммов».
