24 апреля 1986 г.
«Пусть под вечер бываю я грустен
»Пусть под вечер бываю я грустен,
Пусть все гляжу и гляжу за забор,
На далекую Оптину Пустынь,
На высокий Введенский собор.
Этой теме не будет износа
»Этой теме не будет износа,
Горло сдавит к России любовь…
И по венам толкает вопросы,
Словно комья, славянская кровь.
……………………………………………..
Но все тянет за русские дебри
Умереть в предназначенный срок.
В декабре я впервые увидел звезду
»В декабре я впервые увидел звезду
И впервые прислушался к ночи.
И теперь даже если о солнце пишу,
Она где-то среди моих строчек.
Дай, Псалмопевец, гусли мне!
»I
Дай, Псалмопевец, гусли мне!
Твои дай струны и органы,
Чтоб я запел под стать тебе
Самозабвенными псалмами.
Вложи, святый, в мои уста
Язык твоих смиренных песен,
Язык, вмещающий слова,
Которым мир бывает тесен.
Дай мне твои слова, Давид.
Они сродни душе скорбящей.
Как солнца огненного вид
Сродни кадильнице горящей.
Что принесу и что воздам
Тебе, смиренная обитель,
Твоим могилам и крестам,
Которым ныне я служитель?
Псалмы и песни принесу
Тебе, блаженная пустыня.
Спасенья Чашу прииму
И призову Господне имя.
II
Дай, Псалмопевец, гусли мне!
Твои дай струны и органы,
Чтоб я запел вослед тебе
Самозабвенными псалмами.
Что мне искусство и стихи,
Что дар нежданный вдохновенья,
Когда душа полным-полна
Одной строкою псалмопенья.
Что принесу и что воздам
Тебе, старинная обитель,
Твоим могилам и крестам,
Которым ныне я служитель?
Душа тебе уж отдана.
Прими и тело, коль захочешь.
Прими все то, чем от Творца,
От Бога наделен средь прочих.
Поклон сыновний положу
Тебе, блаженная пустыня.
Спасенья Чашу прииму
И призову Господне имя.
21 ноября 1990 г.
III
Дай, Псалмопевец, гусли мне!
Твои дай струны и органы,
Чтоб я запел под стать тебе
Самозабвенными псалмами.
Скудны чернила и перо!
И рифмы тщетны вдохновенья.
Давид, дай пение твое,
Пропеть о самом сокровенном.
Дай мне твои слова, Давид,
Они сродни душе скорбящей.
Так солнца огненного вид
Слегка сродни свече горящей.
И хладен стих мой вдохновенный.
Дай сердца голос сокрушенный.
IV
Что взялся, инок, за стихи?
Или тебе Псалтири мало?
Или евангельской строки
Для слез горячих недостало?
Иль голос тишины ночной
Не внятен стал душе смятенной?
Или не сладок стал покой
Молитвы долу преклоненной?
Не знаю я, зачем слова
Из сердца вылились стихами.
Ведь наполнял его не я
И благодатью, и слезами.
6 августа 1990 г.
Из цикла «Вход в Иерусалим»
Над горизонтом солнце остывало
И дымка, как от угольев от костра,
Сплошною пленкой небо застилала.
И будто солнце людям разрешало
На свой закат смотреть во все глаза.
И вечер, на морской прилив похожий,
Долину прятал в сумраке ночном
И четче вырисовывал, и строже
Вершины гор и контуры прохожих,
Идущих по полям почти гуськом.
От споров, от непрошеной печали,
Которой оделяет враг и друг,
Они себе пристанище искали
В местах, что прокаженным отдавали
Среди пустых окраин и лачуг.
И в среду Симон принял их радушно,
Они за стол устало возлегли.
И зной казался не таким уж душным
Из спорщиков назойливых и скучных,
Лишь стайка мух кружилась у еды.
Тут женщина вошла. Попросит, верно,
Утешить, исцелить – известный люд!
Она же, молча с грустию безмерной,
Окутанная будто тьмой вечерней,
Разбила алавастровый сосуд.
Не отступилась ни единой долькой.
Зачем себя на черный <день> беречь?
Она в Него поверила – и только!
А верить – это будет ровно столько,
Когда других не нужно встреч.
Разбила… И, предчувствуя утрату,
Омыла миром голову Ему.
А ученик сказал: – Мы не богаты.
Продав сосуд, помочь могли б собрату
Иль милостыню подали б кому.
Он, помолчав, ответил скупо, властно:
– Всегда имея нищих при себе,
Благотворить вы можете всечасно,
Но лишь однажды к истине причастны
Вы станете на горестной земле.
Отговорившись встречей неурочной,
К старейшинам пошел тот ученик.
Любовь когда окажется непрочной,
Измена назовется непорочной,
А замысел покажется велик.
Их ученик спросил: – Что вы дадите,
Учителя коль выдам своего?
И вспомнился сосуд, но неразбитый,
А сбереженный, до краев налитый…
Тридцать серебреников дали за Него.
В тот вечер – Его искренне встречали:
Блестели слезы искрами надежд,
От прошлого отрекшись, выстилали
Дорогу кучей праздничных одежд.
И зной, и крики радости: «Осанна!»,
И сладкий запах пальмовых ветвей
Смешались изумительным дурманом,
И старцы походили на детей.
Забылось, что пройдут еще до Пасхи
Обычные и памятные дни,
Все радовались, жили без опаски,
И только фарисей стоял в тени.
Он видел сокровенное оттуда —
Зачем такие крики до небес:
Они пытались вновь поверить в чудо —
В субботу Лазарь умерший воскрес.
Для Духа не придумано сословий,
Он в каждом как брожение вина.
Но кто-то Ему снова приготовил
Души своей истлевшие меха.
И что Он смог? Сломить кого-то в споре,
Помочь былые раны залечить.
А слышали, что Он прошел по морю
И смог пять тысяч сирых накормить?
А если будут горести, как прежде,
На крест Его осудит гул людей.
За гибель неисполненной надежды
Мы мстим как можно глубже и больней.
И радость встречи, слезы обратятся
В пощечины, насмешки и нытье,
И за столом соседу станут клясться:
– Я и тогда кричал: «Распни Его!»
И дни пошли б обычною дорогой —
В заботах, в неуютности мирской,
Лишь изредка неясная тревога
Смущала б завоеванный покой.
Но высказались судороги тверди
И черные голгофские кресты —
Ему недоставало страшной смерти,
А им – неискупаемой вины.
С открытыми, но мертвыми глазами
Для хлеба я скитался по земле
И следовал за теми голосами,
Что милости оказывали мне.
На шумных многолюдных перепутьях
О жизни я догадываться мог,
Выслушивая спорщиков беспутных
И бряцанье монетное у ног.
Любил я и дорожные мытарства,
И полночи родное мне лицо —
Слепым они последние лекарства
От памяти и сердца своего.
Я прожил бы по-своему счастливо,
Но вызнавши о слове об одном,
Искал его повсюду торопливо
И всюду поджидал его тайком.
Младенцем я навеки бы остался,
Когда бы Он однажды, не спеша,
Из города с толпой не возвращался
И близко не прошел бы от меня.
«О Господи, – вскричал я, – Сын Давидов,
Помилуй бесприютного слепца!»
А рядом зашептались боязливо,
Пытаясь заглушить мои слова.
И кто-то уцепился за одежду,
В отчаянье я сам ее сорвал
И с горестной последнею надеждой
О милости прошенье прокричал.
«Чего ты хочешь?» – Он спросил сурово.
«Избавь меня от всякой слепоты!»
Мне веки обожгла ладонь Христова.
Увидел я лицо родной земли.
Я будто Иоанн Предтеча
»Я будто Иоанн Предтеча,
Всю душу выплеснув свою,
Стихами для грядущей встречи
Вас в покаяние крещу.
О давнем, но забытом ныне,
Вещаю я, чтоб по ночам
Глас вопиющего в пустыне,
Как звезды приближался к вам.
И говорю, что жизнь прекрасна,
И славлю наши времена.
Хотя давно мне стало ясно:
Идущий вслед сильней меня.
Предчувствия приблизились вплотную
И над землей нависли черным кровом,
И люд бродил по городу вслепую,
Стихию поминая крепким словом.
Склонялись тополя перед ненастьем,
А ветер словно мучился испугом —
Он стал внезапно злей и безучастней,
Свистел и из угла метался в угол.
И охнула земля грудным раскатом,
Пред небом встав коленопреклоненно,
И все, что не ослепло многократно,
Должно было оглохнуть непременно.
И выросла стена дождем чудесным,
Скрывая все своим нагроможденьем,
И приоткрыла плотную завесу,
Когда земля дышала воскресеньем.
1986–1988 гг.
