Он не хотел, да и не сумел бы по складу своего характера, завести такой дух в своей Государевой роте принуждением, жестокими мерами. Он любил солдата. И это было новое и серьезное понимание своей службы.
Он думал о молодцеватой 9-й роте, когда холодным майским вечером ехал в лагерь, смотрел на пустынные поля, уходящие в безоблачное небо. Холодное солнце, спрятавшись за горизонт, оставило на равнине малиновый отсвет… Константин любил эту красносельскую картину и чувствовал, что соскучился по лагерной жизни. В одиннадцатом часу он был в лагере и сразу же пошел в роту на линейку.
В шесть утра он поднял солдат. Батальон отправлялся на тактические учения в деревню Салози, на участок № 2. Шли они туда целый час.
— Знакомые места, — пробасил жалонер Добровольский.
— Запомнились! — обрадовался Константин Константинович.
Действительно, в этих мокрых ярко-зеленых местах они были в прошлом году. Жалонером тогда был ефрейтор Голега, который нарвал ротному командиру букет ландышей. И у командира сложились смешные строки: «Луг за рощею тенистой, / Где на участке ротный жалонер / Нарвал мне ландышей букет душистый, / Пока мы брали приступом забор».
«Милая Салози», — подумал Константин и спросил Добровольского:
— Голега — твой родственник?
— Да, родня немного. Сестра Голеги замужем за моим братом.
Константин выделял Добровольского. Не потому, что у того отец — городской голова в Звенигороде, и не потому, что он исправный солдат, толковый и смышленый, а потому что был психологической загадкой для ротного командира. Не понимал ротный командир, когда Добровольский весел, когда скучает, когда обижен, рассержен или рад похвале старшего. На лице всегда равнодушное, бесстрастное выражение.
«Сфинкс, — раздражался Константин. — Мне хочется доверия, чтобы мое безграничное доверие и уважение к солдату находило отклик и у него. Я все-таки разгадаю его…» Но тут же возражал себе: «А зачем тебе это? Эгоистическое, между прочим, желание». И мысленно оправдывал свое недовольство Добровольским: «В деле, которое исполняем, все должно быть как на ладони. Иначе кого возьмешь в разведку? Вот Савченко, например…»
Ротный горнист Савченко, Добровольский и Константин втроем ходили по участку, изучая его. Савченко был из Воронежской губернии, родители его рано умерли, парень скитался по белу свету, зарабатывал себе, как мог, хлеб. Горя и зла узнал достаточно — ему бы и сторониться людей, прятать свою душу. Но нет — он прост и открыт. Никому и ничему не чужак. И в деле знаешь, что ждать от такого солдата.
По программе роте предстояли наступление на высоту и атака против неприятеля, занимавшего эту высоту. Но дело было не в высоте, а в усилении цепи, в наступлении, атаке и отражении неприятельской конницы. Не все получалось у новобранцев. Тут бы прикрикнуть, выругаться, но Константин не мог — ему было жаль солдатиков. В результате учения закончили позже всех. Возвращаясь в лагерь, не уложились в положенное время: из Салозей шли больше часа. Глядя на ландыши, белыми каплями светившиеся в прохладной траве, Константин достал карандашик и блокнот:
Вчера мы ландышей нарвали,
Их много на поле цвело;
Лучи заката догорали,
И было так тепло, тепло!
Обыкновенная картина:
Кой-где березовый лесок,
Необозримая равнина,
Болота, глина и песок.
Пускай все это и уныло,
И некрасиво, и бедно;
Пусть хорошо все это было
Знакомо нам давным-давно, —
Налюбоваться не могли мы
На эти ровные поля…
О север, север мой родимый,
О север, родина моя!
Север и показал характер незамедлительно. Над Красным Селом висели тучи, и дождь падал с неба прозрачными водяными столбами. Когда пришли в лагерь, Константин поспешил на поезд в Петербург. Поехал в парадной форме и сразу же с вокзала пошел в Семеновский госпиталь. Нашел часовню. Рядовой его роты Саша Соловьев лежал в гробу с открытым лицом. Оно совсем не изменилось с того дня, когда Константин навещал Соловьева в госпитале, успокаивал, просил съесть фрукты, которые принес…
Священник начал отпевание. Слова были простые, но торжественные, уносящие думы к вечности. Молодые солдаты, приехавшие с Дрентельном раньше Великого князя, перестали переговариваться. Первым подошел к покойному прощаться Константин Константинович, потом прикладывались остальные. Когда все было кончено, Великий князь попросил внести венок из роз и ландышей, заказанный им от имени жены. Венок прикрепили к крышке гроба.
В лагерь он не вернулся. Домой — в Мраморный дворец или в Павловск — ехать не хотелось. Остался в здании полка. В канцелярию принесли походную кровать. Разделся и лег. За перегородкой устроился жалонер. Он тоже не спал, ворочался.
— Ты веришь в загробную жизнь? — спросил его Константин Константинович.
— А как же. Я год назад хворал в лазарете. Жуть как мучился. Помирать собирался.
— Страшно было?
— Когда совсем худо, тогда не страшно, а когда получшает — страшно: вдруг Бог приберет, ошибившись.
— Значит, ты боишься смерти?
— Не-ка… Не боюсь. Боюсь далеко от матери помереть. Говорят, когда молодым без нее помрешь, ее никогда не увидишь. Даже в загробье, в раю.
— Как страшно я угадал. — Константин вспомнил, как описал смерть солдата в своем «Бедняге»:
… Умер вдали от родного селенья.
Умер в разлуке с семьей,
Без материнского благословенья
Этот солдат молодой.
Ласковой, нежной рукою закрыты
Не были эти глаза,
И ни одна о той жизни прожитой
Не пролилася слеза!
Полк о кончине его известили, —
Хлопоты с мертвым пошли:
В старый одели мундир, положили
В гроб и в часовню снесли.
К выносу тела к военной больнице
Взвод был от нас наряжен…
Вынесли гроб; привязали на дроги,
И по худой мостовой
Серая кляча знакомой дорогой
Их потащила рысцой.
Сзади и мы побрели за ворота,
Чтоб до угла хоть дойти:
Всюду до первого лишь поворота
Надо за гробом идти…
Вот и сегодня они с солдатами грустно провожали погребальные дроги все как один.
* * *
Весь день ушел на занятия с учителями, которые должны были обучать новобранцев.
— Солдаты, они взрослые, их не заставишь учиться грамоте и арифметике, — упрямились учителя.
