Необходимо понимать, что в первые века христианства, когда его догматика не была систематически изложена и утверждена на общецерковном уровне, среди самих членов Церкви, а тем более их противников представления о сущности христианства вполне могли быть похожи на манихейские и маркионитские мифы, что наносило огромный вред Церкви.
Вполне возможно, что Диоклетиан, равно как и многие другие гонители христианства, имел о нем соответствующие представления как о какой-то асоциальной секте по типу манихейской. Плохо, когда политик не разбирается в религии, которую собирается преследовать. Но еще хуже, когда представители этой религии своими декларациями и поведением дают ему превратные представления о ней.
В III веке был один показательный прецедент такого поведения, когда в 211 году на раздаче подарков по поводу вступления на престол нового императора Каракаллы один солдат-христиан пришел без церемониального венка на голове, не имеющего никакого религиозного значения, чем, безусловно, оскорбил императора. Все христиане тогда осудили его за это неадекватное поведение, и только такой ригористически настроенный богослов, как Тертуллиан из Карфагена, первый латиноязычный христианский автор, похвалил его в своей работе «О венке». Подобное отношение к земному миру прямо противоречило христианству и весьма походило на манихейские крайности. Именно этому автору принадлежит риторический вопрос: «Что общего между Афинами и Иерусалимом?», на который сам Тертуллиан (160–220) всей своей философией отвечает отрицательно. Но если между Афинами, то есть античной интеллектуальной культурой, и Иерусалимом, то есть христианской верой, нет ничего общего, то никакое богословие невозможно, а не то что формирование христианской интеллектуальной культуры в целом. Не случайно сам Тертуллиан отпал от Церкви и стал приверженцем ереси монтанизма, где никакая рациональность совершенно не требуется. Конечно, не только в отрицании нехристианской философии, но и в ее недостаточно критическом восприятии для христианского богослова существует риск незаметно для самого себя впасть в ересь или вплотную приблизиться к ереси, как это случилось с великим мыслителем Оригеном. Однако если бы церковные богословы III—:1V веков пошли путем Тертуллиана, то они не смогли бы написать ни одного догмата, не говоря уже о том, что они не смогли бы достойно полемизировать с языческими философами, но они все-таки пошли путем Оригена, то есть путем того самого Александрийского прорыва и сквозь препятствия и неудачи составили то догматическое и социальное богословие, которым Церковь пользуется до сегодняшнего дня и которое привлекает к ней тысячи интеллектуалов. Поэтому те христиане, которые из ревности не по разуму (Рим. 10: 2) демонстрировали свое презрение к окружающему миру, совершенно в духе манихейства, искажали образ Церкви в восприятии других людей и тем самым делали Церкви только хуже. Нельзя сказать, что таких христиан в первые века было слишком много, сохранившаяся литература того времени не дает нам оснований так полагать, но даже один такой христиан, как тот солдат при Каракалле, мог спровоцировать очень большие проблемы у других своих братьев по вере и вместе с этим отпугнуть от Церкви таких людей, которые бы своим обращением ко Христу повлияли на обращение сотен других людей.
Между тем император Диоклетиан вполне мог иметь о христианстве искаженное представление, но не до такой степени, чтобы отождествлять его с какой-либо версией запрещенного в 296 году манихейства.
Во-первых, в окружении императорского двора христиане уже давно не были экзотикой, достаточно сказать, что не кто-нибудь, а сама жена Диоклетиана Приска и его дочь Валерия, супруга цезаря Галерия, были христианками и не скрывали этого, о других придворных можно и не вспоминать. Даже в самой армии, которая наравне с деревней была наиболее трудной средой для церковной миссии, вера в Христа была вполне нормальным явлением. И отличить нормального христианина от любого сектанта манихейского типа было совсем не сложно — эта разница бросалась в глаза, нужно было только их открыть.
Во-вторых, тот же приказ против манихеев Диоклетиан направил в далекую Африку, потому что именно там манихеи напомнили о себе, а христианство к концу III века было распространено почти в любом более-менее крупном городе, и император не мог не знать, что это одна из самых активных религий Империи.
Имеет смысл задаться вопросом: Диоклетиан начал гонения на Церковь, потому что преследовал конкретные религиозноидеологические цели или потому что в какой-то момент увидел в Церкви опасность для своей власти и Империи в целом? Отношение Диоклетиана к религии как таковой остается вопросом.
Выдающийся церковный историк A.B. Лебедев (1845–1908) в своем исследовании «Эпоха гонений на христиан и утверждение христианства в греко-римском мире при Константине Великом» подробно доказывает тезис о том, что «вся его жизнь, все его царствование носит религиозную окраску» и что он «в своей религиозности был истым римлянином, искавшим именно в древней римской религии пищи для своего духа». По A.B. Лебедеву, Диоклетиан с самого начала задумал не только политическое восстановление Империи, но также восстановление ее духовных римско-языческих основ, для чего неизбежно пришлось бы расправиться с христианством, но «борьба с христианством была заключительным звеном в программе реформирования римского государства, и это было потому, что Диоклетиан сначала хотел собраться с силами, а потом уже ринуться на христианство». Если все это действительно так, то тогда Диоклетиан был с самого начала великим врагом христианства, гораздо более коварным и опасным, чем все другие гонители, и никакой снисходительный тон в его сторону со стороны христианских историков неуместен.
Но Диоклетиан не похож ни на миссионера какой-либо религии, подобно Гелиогабалу, ни на интеллектуала, подобно Марку Аврелию. Если он столь любил римскую национальнорелигиозную традицию, то почему он тогда фактической столицей империи сделал азиатскую Никомедию, практически не бывал в Риме, а весь церемониал своего двора срисовал с восточных образцов? Возможно, он не столько хотел возродить римскую религию, сколько найти некий римско-восточный синтез и чувствовал себя его жрецом, чем и объясняется его пристрастие к пышной ритуальной эстетике, не свойственной достаточно строгому на этот счет Риму? Кроме того, если он с самого начала задумал уничтожить Церковь, то почему довел дело до того, что христианство проникло в его семью и чуть ли не превращалось в придворную политическую силу, чего никогда не было раньше? Он мог не устраивать все эти семнадцать лет кровавые репрессии, но он мог ограничить влияние Церкви любыми другими способами. При нем положение христиан достигло такого уровня, что некоторых членов Церкви из числа начальников и военачальников освобождали от обязанности присутствовать при принесении жертв языческим богам. Даже если допустить мысль о религиозно-политических устремлениях Диоклетиана, которые вполне могли быть, то его никак нельзя упрекнуть в той навязчивости этих устремлений окружающим, которые обычно бывают в таких случаях. Именно поэтому его гонения на Церковь были гораздо неожиданнее всех прочих. Даже про весьма толерантного Аврелиана христианам было известно, что он готовит утверждение нового религиозного культа.
