– Да вот, – Роман Кривицкий рассказывал о себе, об аресте, о Гражданской войне, в которой участвовал комсомольцем, о Бухарине, о газете [нрзб] тех лет.
– Ну, как здоровье?
– Я уже поправляюсь, – со смущенной торопливой улыбкой сказал Роман Кривицкий. – Скоро уже выпишусь. Вот ослаб только – на отметки к Александру Ивановичу не успеваю. Замерзаю только тут. Спасибо Петру Семеновичу, велел выдать одеяло добавочное. Скоро и на выписку.
К вечеру Роман Кривицкий умер.
– Это Петр Семенович хотел отвлечь его, поставив вашу койку рядом с ним. Не вышло.
– А что значит – из счетоводов?
– Из интеллигентов. Это у Петра Семеновича такая поговорка. И вы – счетовод, и я – счетовод, и он сам – счетовод. Для краткости.
Так сказал мне фельдшер Лебедев, которого я поначалу принял за врача. Лебедев же был колымский фельдшер-практик без медицинского образования, преподаватель физики, что ли. Калембет же был преподаватель Военно-медицинской академии по курсу внутренних болезней. Он был осужден в 1937 году на десять лет по 58-й статье.
Я стал немного приходить в себя. В отделение часто приходил молодой фельдшер из хирургического отделения Борис Николаевич Лесняк. Лесняк был арестован студентом последнего курса медицинского института в Москве. Отец его умер, а мать была в ссылке. У Лесняка был срок восемь лет по 58-й. Прекрасный художник, ученик скульптора Жукова. Он лепил, учил стихи, писал стихи и рассказы. Колымская колесница не раздробила, напротив – закалила и выдрессировала его для активного добра. Неисчислимо количество людей, которым помог Лесняк. На общих работах он не был, сразу попал по специальности, но это как бы дополнительный нравственный долг создало – поставило новые задачи. Он был в хороших отношениях с главным врачом Ниной Владимировной Савоевой, полной хозяйкой Беличьей, членом партии. Из партии Нину Владимировну исключили <за связь с зэка>. Предложили выбор: или партбилет, или муж. Савоева отказалась от партбилета.
Когда Лесняк кончил срок, она вышла за Лесняка замуж, но в партии не восстановилась, специализировалась на хирурга и много лет живет в Магадане. У них есть дочка – уже невеста.
Так вот, Беличья и была местом, где шла борьба за сохранение жизни именно интеллигентов, которых Калембет звал счетоводами.
Борис приходил ко мне каждый вечер, приносил кусок хлеба, табак в газете – сделал меня важным человеком в палате. День ото дня мне становилось ясно, из долгих разговоров выяснилось, что я ничего делать не умею, не обучен ничему, кроме копки канав, что у меня нет ну буквально никакой специальности, ремесла или любимого занятия, кроме чтения книг и стихов.
– Тебе надо остаться санитаром при больнице. На истории болезни. Так во всех отделениях. Будешь носить обед, мыть пол, утки подавать, температуру мерить, подумай.
– Что же думать, это было бы счастье, но я ведь ничего не умею.
– Я поговорю с Петром Семеновичем, а ты тоже его попроси.
Я попросил Калембета. Он одобрил.
– Это правильная линия. Вот скоро Макеев уйдет, ты его и заменишь.
Поскольку я уже включался в санитары, Петр Семенович перешел со мной на «ты». Я ему говорил «вы». Так заведено на Колыме. Это правильно – автоматизм врачебного мышления мешает ему санитара называть на «вы». Да это прежде всего неудобно было бы самому санитару.
Настал час, когда за Макеевым пришли звать в этап. И фельдшер из бытовиков Михно, чьей кандидатурой был Макеев, уверенно потребовал оставить Макеева.
– Я уже говорил, – сказал Калембет, – Макеев уедет.
Я надел еще теплый санитарский халат Макеева и принялся за уборку, сопровождаемый осуждением фельдшера Михно и недоброжелательными взглядами всей палаты. Кого-то ставили из своих, да еще на живое место. Но после прииска и витаминки моральный барьер у меня был несколько понижен, наверное. Я ночевал в комнате, где было два топчана: мой и Михно. Михно пришел поздно ночью совсем пьяный.
– Ты, блядь, иди, сними сапоги. Не будешь? Ух, блядь!
Сапог полетел в мою сторону.
– Всех вас разоблачу!
Я не сказал, конечно, об этой первой ночи никогда и никому. Сейчас рассказываю впервые.
Вечером, как всегда, пришел Лесняк.
– Теперь ты имеешь две недели, по-колымски это срок огромный. За это время ты должен сделать то-то и то-то. Даже если месяц здесь пролежишь – весь срок ведь лежать не будешь, – то помни вот что: место выбивай сам. Добивайся – направления в больницу. И если добьешься – больница поддержит, положат тебя. Месяц пролежишь – потом опять.
Калембет не очень ладил с главврачом и вскоре перешел на Эльген, где был начальником санчасти. Он был освобожден в срок в 1947 году. И сразу выяснилось, что переход в новый статус не прост. Выяснилось, что и за человека не хотят считать, – клеймо бывшего заключенного снять было нельзя. Тогдашний начальник санотдела подполковник Щербаков носился по трассе, угрожая бывшим зэка сделать их сущими зэка, вмешиваясь в их жизнь. Так он поступил с Траутом[359] на Дебине, когда тот хотел уехать на материк, – его не отпустили. Неизвестно, какие разговоры были у Петра Семеновича Калембета, только он в 1947 году в своем же кабинете на Эльгене покончил самоубийством. Как врач он точно дозировал морфий, ввел шприцем раствор. Калембет оставил записку: «Дураки жить не дают».
– Если уж ты хочешь с кем-нибудь советоваться, давай поговорим с Асей. Она плохого совета не даст.
Ася с удивлением прочла бумагу[360].
– Это только в нашей семье может случиться такая подлость.
Таких случаев тысячи, десятки тысяч. Вы ему скажите, пусть он сам донесет. Вам будет проще отражать такие удары. Лезть самому в петлю…
– Я их не боюсь, – сказал я.
– Ну, это достоинство в глазах женщины, а не государства. Ты пойми, – заговорила Ася, обращаясь к сестре, – что он пройдет премьерой, будет премьером самой тайной премьеры, которая готовилась в секрете столько лет. Он получит самую высшую меру! Ничего другого он получить не может.
– Мы уже решили писать, – поджав губы, сказала жена. – Надо поставить все точки над «и», в конце концов.
– Впереди еще много точек над «и», – сказала Ася, – и много многоточий.
– Собственно, мы не за этим к тебе и пришли.
– А зачем же?
– Кому именно послать, на чье имя?
– Там приличных людей сейчас нет, – резко сказала <Ася>. – Я ведь знала людей круга Дзержинского, ну, Менжинского. Впрочем, там есть один человек очень приличный. Он много лет работает и показал себя очень хорошо. Это начальник СПО Молчанов[361]. Воооще-то он латыш, Молчанов его псевдоним. Вот в его ящик. У него и ящик там свой есть. Вообще-то лучше бы такую глупость не делать.
Мы поцеловались, и больше в своей жизни Аси я не видел.
Письмо мое лежало в ящике Молчанова до того часа, пока не был арестован и расстрелян сам Молчанов. Письму моему был тогда же дан законный ход.
Ася была арестована в 1936 году, за две недели до Нового года. За две недели до ареста у нее умер муж Володя, с которым она дружно прожила на Арбатской площади. На его поминках, которые тоже отмечалась в семье, Ася сказала задумчиво:
– В сущности Володя был счастливый человек.
– Почему вы так думаете?
– Ну, никогда в тюрьме не сидел.
Ася была приговорена к восьми годам строгого тюремного заключения, а в 1939 году отправлена на Колыму, на Эльген, ибо природа не терпит безделья заключенных. Но мы не встретились, не списались, ибо Колыма устроена еще и так, что за сорок километров рядом можно проехать через Москву, к тому же я доплыл еще в 1938 году навеки и продолжал доплывать многократно, то подплывая к спасению, то отталкиваясь от него.
Потом началась война. Меня судили в 1943 году, добавили десять и вот в этом безнадежном положении судьба и привела меня в места…
– Повторите, как вас зовут?
Я повторил.
– Где вы родились, где арестованы, надо сообщить… Но такая кость, грязь, цинга…
– Отмоем.
– У вас нет [на Колыме] родственницы?
– У меня нет никаких родственников.
Но санитар был поопытнее.
– У вас нет родственницы по фамилии Гудзь, родственницы Гудзь?
– Нет.
– Я говорил, что это не он, одних вшей там пуд.
Я заснул и проспал еще сутки.
– У вас нет родственницы по фамилии Гудзь? Нет? Сейчас с вами будут говорить…
Москва? Дальняя зимовка? Генеральный секретарь ВКП(б)? Санитар продолжал трясти меня за плечо, и как будто это имя было выше только что перечисленного – Москва, Антарктида, Генеральный секретарь: главный хирург центральной районной больницы для зэка – зэка Валентин Николаевич Траут.
– У вас есть, отвечайте на вопросы прямо и честно, глядите мне в глаза, у вас есть родственница, сестра вашей жены Александра Игнатьевна Гудзь? Слушайте меня внимательно! Родственница эта ищет вас, она находится в сорока километрах от вас. Я могу отвезти ей записку от вас!
