один день, еще совсем недавно Шарлотта писала Эллен, что счастье для нее – синоним трезвого взгляда на жизнь, теперь же она «пьяна от счастья», впервые в жизни по-женски счастлива. У нее появился тот самый «Том», в котором ей отказал скептик Теккерей; «Том», который любил ее и в которого неожиданно для себя самой влюбилась она.
Казалось бы, Шарлотта вернется из свадебного путешествия и вновь возьмется за перо, но счастливая личная жизнь – в ее, по крайней мере, случае – креативности не способствовала. Происходило это, по всей видимости, еще и потому, что Николз был к ее литературной известности совершенно равнодушен и даже, пожалуй, к этой славе немного ревновал.
«Если истинное домашнее счастье способно заменить собой славу, – пишет Шарлотта Маргарет Вулер в сентябре 1854 года, вскоре после возвращения из Ирландии, – эта замена только к лучшему».
Шарлотта все же, подозреваю, кривит душой, желание писать у нее, конечно же, никуда не девалось, другое дело, что она не давала «ходу милой привычке», забота об отце, муже, доме была вне конкуренции. Примечателен в этой связи эпизод, который рассказал Николз Джорджу Смиту уже после смерти Шарлотты в октябре 1859 года:
«Когда однажды вечером мы сидели у камина и прислушивались, как воет за окном ветер, моя бедная жена вдруг говорит: „Если б тебя со мной не было, я бы сейчас, наверное, писала“. И с этими словами она бросилась наверх и, вернувшись с тетрадью, прочла мне вслух начало новой своей повести. Когда она кончила читать, я заметил: „Вот увидишь, критики обвинят тебя в повторении, ты ведь опять пишешь про школу“. – „Я это изменю, – ответила она, – я всегда несколько раз переписываю начало, пока оно не начнет мне нравиться“».
Как бы то ни было, Шарлотта перестала поддерживать отношения со своими друзьями-издателями, принимать участие в литературной жизни. Ее не было в Бредфорде 28 декабря 1854 года, когда Диккенс, как всегда при огромном стечении народа, читал в Холле Святого Георга «Рождественскую песнь», а Томас Карлейль спустя несколько дней – лекцию о поэзии Томаса Грея. Всего несколько лет назад младшие Бронте – уж Брэнуэлл и Шарлотта наверняка – не отказали бы себе в подобном удовольствии.
Тут бы и написать: «все хорошо, что хорошо кончается», и поставить точку. Но семья Бронте, в чем мы не раз убеждались, не из тех, у кого все хорошо кончается, да и начинается тоже. 31 марта 1855 года – всего через несколько месяцев после свадьбы – Шарлотта на руках у мужа умирает от внематочной беременности. Патрик Бронте, единственный долгожитель в семье, переживет дочь на шесть лет и умрет в своей постели в возрасте восьмидесяти четырех лет. Зять должен был по праву занять место приходского священника в ховортском приходе, для которого он за много лет беспорочной службы столько сделал, – однако совет попечителей, вопреки ожиданию, проголосовал против викария, и Николз, которому деваться было решительно некуда, собрав за несколько дней столь дорогие и памятные ему вещи семьи Бронте (рукописи, рисунки, фотографии, портреты и даже кое-что из мебели), отбыл «по месту жительства» в Ирландию. Свой век он доживет в родном городке Банагер простым фермером и умрет в декабре 1906 года в возрасте восьмидесяти восьми лет.
Отдельной главы заслужила бы прямо-таки детективная история написания книги Элизабет Гаскелл «Жизнь Шарлотты Бронте», вышедшей 25 марта 1857 года, через два года после смерти Шарлотты, тиражом 2000 экземпляров и вскоре после этого еще дважды переизданной. Успех этой биографии (скандальной, по мнению некоторых, в том числе и ее заказчика Патрика Бронте) был столь велик, что на ее фоне наконец-то вышедший у Джорджа Смита первый роман Шарлотты «Учитель» остался, по существу, незамеченным.
Элизабет Гаскелл, автору этого увлекательного издательского блокбастера, проявившей для достижения цели недюжиные упорство и изобретательность, приходилось всеми правдами и неправдами, под разными предлогами выпрашивать письма своей героини у ее многочисленных и нередко строптивых адресатов. Приходилось встречаться или вступать в переписку с десятками людей (подчас и за пределами Англии), многие из которых – госпожа Эгер, к примеру, – отказывались не только ее у себя принимать, но и вступать с ней в разговор. Приходилось преодолевать сопротивление Патрика Бронте и Николза, не придававших особого значения литературной известности дочери и жены, а также ближайших подруг Шарлотты Эллен Насси, Мэри Тейлор и Маргарет Вулер, хранительниц гигантской переписки с писательницей; переписки, которой они дорожили и расставаться с которой были не намерены. Приходилось просматривать газеты и журналы, и далеко не только столичные: читателям коллективной биографии Шарлотты Бронте, ее сестер и брата было небезынтересно, как воспринимались стихи и романы четырех Бронте литературным сообществом, лондонским и провинциальным.
Но к судьбе семьи Бронте эта история непосредственного отношения не имеет.
Знавшие Мэри-Энн Эванс с детства утверждали, что ребенком она никогда не была – всегда была взрослой. И умом, и манерами, и образом мысли, и внешностью: лицо бесстрастное, неулыбчивое, задумчивое. И – добросовестностью, недетскими упорством и работоспособностью, амбициозностью, перенятыми у отца, валлийца Роберта Эванса, плотника, каменщика и лесника из Дербишира, человека сильного и умом и телом, для которого, по его собственным словам, «любовь к хорошей работе – моя религия». А «англиканской религии», евангелизму, заметим в скобках, был Эванс фанатично предан всю жизнь и эту преданность внушил своим детям, которым, даже когда они выросли, не уставал читать мораль, учил жить в истинной вере.
Эти достоинства она позаимствовала и наделила ими (за вычетом отцовских нравоучений) своих любимых героев, плотника Адама Бида из одноименного романа и Кэлеба Гарта из «Мидлмарча». Когда «Адам Бид» вышел в свет, Эванса, которого уже не было в живых, так в семье, вспоминая, и стали называть. Закрепилось это имя и за его портретом, в их доме он висит, говорят, по сей день.
Управлять поместьем сэра Роджера Ньюдигейта, просвещенного сельского сквайра, крупного землевладельца, мецената, владельца Арбьюри-хаус, особняка, перестроенного из старого аббатства, получалось у Эванса ничуть не хуже, чем плотничать или лесничить. У сэра Роджера, коллекционера портретной живописи (Ромни, Рейнолдс), учредителя оксфордской поэтической премии, мало интересовавшегося такой скучной материей, как неурожай или задержка арендной платы, он вызывал абсолютное доверие и доверие это оправдывал в полной мере.
В 1813 году Эванс женится вторым браком на Кристиане Пирсон, женщине добросердечной, такой же практичной и деятельной, как и муж, родившей ему трех детей, двух дочерей и сына. Мэри-Энн была самой младшей: в 1819 году, когда она родилась, сестре, Кристиане (или Крисси, как ее
