У нас не хватает внимания и времени присмотреться к жизни искусства, поэзии, в частности чтобы предотвратить ранние морозы на цветущем дереве советской поэзии. А ведь оно действительно цветуще и плодоносно. Вот и хочется поставить вопрос: «Как же быть с такими, как Вознесенский?» А ведь их не так много. Отдать их на разор и поругание отдельных любителей? Или же серьезно оценить их молодое своеобычное своеобразие в понимании дела искусства?
В первом случае при острой впечатлительности и повышенной чувствительности эти талантливые начинания могут отцвести, осыпаться раньше времени. А серьезность оценки зависит от многих входящих причин: стоит ли возиться, да и какая тут гарантия безошибочности?! Так вот и остается в воздухе вопрос, поставленный в заголовке статьи. Может быть, читатель, беспристрастный судья, ответит на него?
«Литературная газета», август 1962
Сергей НаровчатовРазговор начистоту
Не хочу никаких недоговоренностей. Объясню без недомолвок, что мне нравится и что не нравится в поэзии Андрея Вознесенского.
Мне нравится своеобычность его дарования. Тот очевидный факт, что авторство его можно угадать по нескольким строкам, отрицать нельзя. Хорош ли он или плох, но он хорош или плох по-своему. Косвенное подтверждение этого факта появление подражателей. Как и чему подражают – другой вопрос, но подражают. Прямое и последнее подтверждение этого факта – сборник «Антимиры» и поэма «Оза». Первый, на мой взгляд, – в целом удачен, хотя и с серьезными оговорками. Вторая, на мой взгляд, в целом неудачна. Но и «Антимиры», и «Оза» – явления вполне своеобычные, почерк, которым они написаны, не спутаешь ни с каким другим.
Могут обратить мое внимание на эклектичность Вознесенского, на переплетение в его стихах мотивов Блока, Цветаевой, Пастернака. Вижу, знаю, соглашаюсь. Но нити, вытканные чужими руками, ложатся в собственный узор.
… Но беда в том, что все хорошие качества поэта часто переходят в его стихах в свою противоположность. Современность – в современничанье, когда момент заслоняет время, а преходящая мода – в непреходящие категории. Обостренная впечатлительность не подкрепляется избирательностью впечатлений, свойством, необходимым серьезному поэту. Раскрепощенность мысли сопровождается верхоглядством и путаницей. Свобода изъяснения часто приводит к безволию словесной сумятицы. Своеобычность переходит в оригинальничание, изящество – в жантильность.
Переход подлинных качеств в ложные происходят у Вознесенского весьма часто, и случайностью его объяснить нельзя. Корни этого явления, мне кажется, можно обнаружить в характере дарования поэта, а вернее, в природе его вдохновения… Вознесенский, мне думается, иногда взвинчивает себя до состояния поэзии.
… Переход подлинных качеств в ложные происходят у него в силу еще одного обстоятельства. Повышенная поэтическая нервность… оттесняет избирательность впечатлений. Возьму пример из военного прошлого. Представьте себе человека, с одинаковой экспансивностью реагирующего на писк комара и свист пули, солдатскую ругань и разрыв фугаски. Трудно представить. Но вот Вознесенский пишет «Охоту на зайца», где охота уже не охота, а подмосковная мистерия и охотники вместе с поэтом рыдают над загубленным косым, превратившимся в Дионисия.
То же обстоятельство приводит к более серьезным промахам. И вновь современность оборачивается современничанием в поспешной попытке понять трагедию Запада через образ Мерилин Монро. Линза слишком мала, и случайная кривизна ее слишком прихотлива, чтобы собрать в фокус разноименные лучи. Общая слабость «заграничных» стихов Вознесенского состоит в том, что нам открывается больше внешняя сторона явлений, а глубинная их суть не всегда остается узнанной…
«Литературная газета», декабрь 1964
Василий ФедоровО поэтических вольностях
Существует очень широкое по своему смыслу выражение – «поэтическая вольность». Оно имеет в виду, в частности, и более или менее вольное обращение с фактами, которое в определенных случаях допустимо в поэзии. Наглядные примеры подобных вольностей приводил Илья Сельвинский в своей известной книге «Студия стиха». Так, например, он отметил, что Лермонтов в «Мцыри» осуществил «переселение барса из Туркестана в Грузию, где барс никогда не водился».
Да, «вольности» вполне допустимы в поэзии. Но, во-первых, лишь в известных пределах (нелепо было бы, скажем, переселить в Грузию полярного медведя), а во-вторых, в соответствии с художественной логикой, с поэтической закономерностью. Так, в романтической поэме Лермонтова законен этот барс – исполненный красоты и силы, гордый зверь; какая-нибудь гиена была бы, напротив, совершенно неуместна.
Однако в последние годы в нашей поэзии нередко сталкиваешься со своего рода «гиенами» – то есть с грубыми и не оправданными художественно искажениями фактов – прежде всего фактов исторических. Это, с одной стороны, подрывает самые основы поэтических образов, с другой же – вводит в заблуждение нашего читателя, который привык верить слову поэта, ибо еще Гоголь провозгласил, что «со словом нужно обращаться честно».
Особенный вред наносят искажения исторических фактов, когда они имеют место в стихах популярных авторов, ибо фальшь распространяется в этих случаях огромными тиражами, которые значительно превышают тиражи книг по истории и истории культуры, откуда читатели могли бы почерпнуть правду.
Вот несколько характерных примеров.
В недавно вышедшей книге критика Ал. Михайлова «Андрей Вознесенский. Этюды» (М., 1970) об ее герое говорится: «Окончил среднюю школу, потом архитектурный институт, одновременно учился живописи у Бехтеева и Дейнеки». Естественно ожидать, что история искусства в стихах А. Вознесенского предстает в своей поэтической истинности.
Но вот стихи «Баллада работы»:
… А где-то в Гааге
Мужик и буян,
Гуляка отпетый,
И нос точно клубень —
Петер?!
Рубенс?
Автор тут же выражает сомнение в своем предположении:
А может, не Петер?
А может, не Рубенс?
Однако у каждого мало-мальски знакомого с личностью Рубенса человека никак не могло бы возникнуть даже тени предположения, что речь идет о Рубенсе, – особенно, если учесть еще и последующие строки:
Он жил, неопрятный, в расстегнутых брюках,
И брюхо моталось мохнатою брюквой…
и т. п.
Ведь великий живописец Рубенс был блестящим светским человеком, полжизни проведшим при дворах королей Испании, Англии, Франции и итальянских герцогов. Он владел восемью языками и был талантливым дипломатом, не раз выполнявшим ответственные поручения. Рубенс вел чрезвычайно правильный образ жизни, руководил целой художественной школой, собрал замечательные художественные коллекции. Он был возведен в рыцарское достоинство королями Испании и Англии. И т. д., и т. п.
