отвратительной тюремной койки. Рядом с водителем Трелиб посадил красногвардейца с винтовкой.
Всю дорогу, наконец-то оставшись вдвоем, мы разговаривали открыто, в надежде, что самое худшее для нас уже позади, что мы движемся к свободе и скоро выберемся из ада, чтобы встретиться во Франции с Владимиром. Приехав в тюремную больницу, я увидела, что нас никто не встречает. Я пошла искать начальника, совсем молоденького офицера, который, кажется, ждал нас только завтра. Пока продолжалось хождение туда-сюда, переноска вещей, красногвардеец, сопровождавший нас, обратился ко мне:
– Я бы хотел сказать вашей светлости несколько слов…
Эта манера обращения заставила меня прислушаться.
– Я хотел вам спросить, зачем мы приехали сюда, в то время как у нас была прекрасная возможность бежать.
– Бежать куда? – спросила я.
– Не важно, в Финляндию. Я бы пошел с вами.
– Надо было сказать мне это раньше, – заметила я, – а теперь уже слишком поздно. Раз комиссар посадил вас с винтовкой рядом с шофером, было бы рискованно делать вам по дороге подобные предложения.
Я прекратила этот никчемный разговор, убежденная, что госпиталь лишь промежуточный этап на пути к лучшим дням.
Великому князю выделили маленькую светлую палату, покрашенную в белый цвет, с фаянсовой печкой и паркетным полом. Это было прекрасно после мрачной, сырой и темной камеры предыдущей тюрьмы. С помощью доброй госпитальной сестры мы установили его кровать, я передала ему чистые простыни, установила письменный столик, на который поставила свою фотографию и фото детей. Я пробыла с ним до трех часов и вернулась к Марианне, благодаря Бога за эту перемену, признательная Сен-Совёру за его автомобиль и почти счастливая, потому что снова начинала надеяться и жить.
Я вернулась на следующий день с обедом для мужа. Поскольку одну половину пути я проделала пешком, а другую – стоя в трамвае, я почувствовала, как велико расстояние. Пока я несла тяжелые корзины от конечной остановки трамвая до больницы, ремни чуть не в кровь натерли мне руки.
Муж (это не был день свидания) передал мне вчерашнюю посуду и написал записку с просьбой прислать ему некоторые необходимые вещи. Он добавил, что ему не позволяют ни принять доктора Обнисского, ни гулять, что он ежедневно делал в тюремном дворе. Я спросила причину у молодого начальника тюрьмы. Он мне ответил, что для этого необходимо особое разрешение, и добавил, что советует мне самой получить новый пропуск, поскольку тот, что Урицкий выдал мне для той тюрьмы, не годится для этой, но, пока я его не получу, он будет меня пропускать; «я, знаете ли, не коммунист», – тихо добавил он.
Вернувшись сильно уставшей и замерзшей – в тот год конец ноября выдался очень холодным, – я надеялась немного отдохнуть. Раздался звонок в дверь, и прибежала напуганная кастелянша, которая поселилась у Марианны вместе с девочками:
– Ваша светлость, два красногвардейца настаивают на том, чтобы с вами поговорить.
Я поднялась, посылая к черту тех, кто прислал на эту землю Советы и их Красную гвардию; но, едва взглянув на пришедших, поняла, что это друзья, что красные они только с виду. Однако я могла ошибиться, поэтому, сделав невозмутимое строгое лицо, спросила о причине их визита. Один из этих совсем молодых людей подошел и сказал:
– Княгиня, у вас, разумеется, нет никаких причин нам верить, если мы скажем, что мы честные люди, оба готовые отдать жизнь за великого князя. Единственное, что мы можем сказать в свою пользу, то, что мой товарищ из Училища правоведения, а я из Пажеского корпуса. Моя фамилия А., а моего товарища Нитте. Можете проверить наши слова, телефонировав матери моего товарища, живущей… (он назвал адрес). Мы умоляем вас довериться нам. Сегодня вечером мой товарищ будет дежурить в больнице с взводом Петроградского полка городской охраны (бывшего Семеновского). Не будучи уверен во всех людях, он сам войдет в палату его императорского высочества и сообщит ему о разработанном плане. Они примут все необходимые меры на тот день, когда в больнице буду дежурить я со своими людьми, за которых ручаюсь. Я и устрою побег великому князю. Все продумано заранее. В нескольких шагах от больницы его будет ждать автомобиль. Финляндская граница будет в эту ночь открыта с полуночи до трех часов. Будет приготовлен паспорт на имя одного армянина, высокого и худощавого, как его высочество. Великому князю надо будет просто выйти из камеры вместе со мной, начальником караула в ту ночь. Никаких вещей. Как жаль, что вы не могли рассказать великому князю об этом плане! Если он не будет готов, если откажется, для нас все пропало, так что вся надежда на него… Поймите, княгиня, большевики никогда не отпустят такого значительного великого князя, так любимого войсками, так уважаемого всеми, кто с ним встречался.
Мы разговаривали долго. Я трепетала за жизнь мужа, которой могла грозить опасность. Я боялась всего: шпионов, непредусмотренной мелочи, его отказа, его опасения довериться незнакомцам. Конечно, зная, что во главе этой патриотической организации стоял наш верный Петр Дурново, которому помогали капитан Неведомский, поручик Виландт, капитан Гершельман и другие, я была уверена, что мой муж может с полным доверием протянуть им руку.
На следующий день, во время свидания, великий князь сказал мне:
– Ты себе не представляешь, как я перепугался вчера в полночь. Я закончил чтение и готовился ко сну, когда в дверь постучали. Через мгновение я вижу, входит надзиратель с пятиконечной звездой на груди и останавливается в дверях; я решил, что он повезет меня в ЧК, что настал мой последний час. Однако, видя, что он не приближается и снимает с груди эту мерзкую большевистскую эмблему, я проникся доверием и спросил, чего он хочет. «Ваше высочество, – сказал он мне на чистом французском, – княгиня предупреждена. Умоляю вас, во имя всех, кто вам дорог, не сопротивляйтесь и не отказывайтесь. Мой товарищ А., ходивший вчера к княгине, изложил ей весь план».
И молодой Нитте сказал великому князю все то, что вместе со своим товарищем поведал мне накануне. Великий князь на минуту задумался.
– Меня охватило безумное желание свободы, – сказал он мне, – жажда увидеть тебя и детей не в жуткой обстановке, в которой я живу последние четыре месяца. Потом вдруг я подумал о трех моих дорогих кузенах, оставшихся на Шпалерной. Если я убегу, большевистские репрессии обрушатся на них. Их расстреляют, а меня всю оставшуюся жизнь будут терзать муки совести… Нет, нет, я еще подожду, пока нас освободят всех четверых.
И великий князь, горячо поблагодарив молодого Нитте, попросил его и его товарища ничего
