Турне компании по провинции избавило меня от этих неприятностей на шесть месяцев. Я использовал летний сезон для поправки своего здоровья. Медики рекомендовали мне воды Чила, я их пил; они принесли мне много вреда, и поскольку венецианские эскулапы предписали мне продолжать лечение, я направился бы прямой дорогой от жизни к смерти, если бы не взял себе за правило руководствоваться своими собственными соображениями. Обильная еда, хорошие вина и все продукты, которые мне были строго запрещены, вернули мне в один месяц здоровье и силы. Что бы делали бедные смертные без помощи науки?
Лето прошло, как тень. По возвращении комической труппы, я написал, как обычно, мой пролог к открытию сезона, который читала Риччи, и пошел вечером за кулисы. Первая актриса отложила в сторону все лицемерие и показала свой истинный характер. Какая революция в её манерах, её осанке, её языке, её поведении! Её невозможно было узнать. Какая роскошь в одежде! какие расходы! Множество дорогих светильников в шандалах, аристократический воск горит на столе в ее ложе, рядом с бутылками испанского вина, чашками, полными кофе мокко, корзины конфет, отборного шоколада и сотни других деликатесов. Мое спокойное молчание, казалось, её раздражало? Чтобы лучше дать мне почувствовать своё презрение, она дразнила мужчин в моем присутствии, и даже старого капо-комико, этого восьмидесятилетнего соблазнителя, дарителя белого атласа: «Теперь, – говорила она ему, – можно приходить ко мне, у меня в доме больше нет назойливых проповедников». Красотка хотела подпустить мне обидную шпильку, но я любезно улыбался, пропускал эти шпильки мимо ушей, и когда ко мне обращались, отвечал со всей возможной учтивостью. Как эта женщина смогла сдерживать свою природу в течение пяти лет? Это был очень любопытный вопрос и я был заинтересован в нём до последней степени. Я считал Риччи скромной, простой и застенчивой, и нашел ее бесстыдной, деланной, болтливой как сорока, и, следовательно, несущей вздор. Она хвасталась тем, что узнала много прекрасных вещей, она обнажила свои руки, плечи, грудь, говоря, что женщины должны выставлять свои члены на воздух, что это модно в Париже, этой великой столице, куда она хотела бы поехать после окончания контракта. Венеция, в целом Италия, особенно итальянцы, ей были невыносимы. – «Когда, наконец, я поеду в Париж! – повторяла эта глупышка жеманно – Там богатые финансисты ухаживают за актрисами и дарят им кошельки, полные луидоров, как здесь нам дарят груши. В Париже думают только о том, чтобы развлекаться, тратить деньги, украшать себя и заниматься любовью». Она добавила ещё много более наглых речей, которые я не приведу здесь ради сохранения её чести и из которых следовало, что ее муж и дети ничего не значили в её прекрасных расчетах. Кулисы пропахли невыносимым запахом мускуса. Если кто-то жаловался на головную боль, красотка улыбалась с выражением презрения и гримасой, которую она считала в высшей степени французской, говоря: «В Париже, в Тюильри сами деревья пахнут мускусом». Хуже всего то, что в манере говорить, жесте и всей игре актрисы проявились ложная аффектация и дурной вкус женщины. Гримасы под французское были всего лишь карикатурой для венецианцев, и поскольку в Париж не приглашают итальянских актрис, чтобы изображать там смешные копии парижанок, бедная Теодора готовила себе провал в Венеции и разочарование во Франции. Только эта сторона метаморфозы немного печалила меня. Что касается чудес, произошедших под влиянием сеньора Гратарол, я смеялся над ними от души, поскольку мои комедии не пострадали. Надо знать, что уже год, как я хранил в своём портфеле пьесу – подражание Тирсо де Молина, которой дал название: «Любовные снадобья». Я был недоволен этим произведением, написанным на скорую руку, исправленным во время моей болезни; после того, как перечитал, я отложил его в сторону и дал отлежаться. Сакки безусловно хотел с ним ознакомиться, и я имел слабость достать его из папки, в которой оно дремало. Старый капо-комико, всегда в поисках новых пьес, передал рукопись в цензуру, которая убрала более десятка стихов, после чего вся труппа просила меня распределить роли. Перед тем, как решить эту задачу, я послал комедию брату Гаспаро, сказав ему, чтобы безжалостно вычеркивал все, что не одобрит. Гаспаро ответил, что пьеса немного затянута, но он ничего не может удалить без вреда для описания персонажей или развития действия. Все в нашей комической компании знали, что эта фантазия была написана в прошлом году, и что, когда я над ней работал, я еще не видел сеньора Гратарол. Хорошо, что читателю также известно об этом обстоятельстве. Труппа собралась одажды утром в узком кругу у Сакки, чтобы прослушать и обсудить произведение. Риччи, пышно разодетая, захотела сидеть рядом со мной. Я начал свое чтение среди этого собрания, тихого и внимательного. Я добавил в пьесу Тирсо де Молина несколько выдуманных мной персонажей, и в том числе некую роль дона Адониса, молодого фата, самовлюбленного, высокомерного, дамского угодника, увлеченного иностранной модой; это был один из тех объектов насмешки, которые можно найти во многих пьесах всех времён и всех стран. В шестнадцатой сцене комедии, когда дон Адонис появляется впервые, Риччи, которая, впрочем, знала это произведение, начала произносить восклицания, заёрзав в кресле и вращая потрясенно глазами, как будто это место пьесы вызывало у нее большое удивление. При каждом выходе перонажа Адониса гримасы Риччи возобновлялись, и поскольку я был этим обеспокоен, я обратился к первой актрисе, говоря: «Мадам, это чтение, без сомнения, огорчает вас больше, чем меня?» – «Ничуть, – сказала она, – вы ошибаетесь, продолжайте, пожалуйста». Дойдя до конца акта, я обратился еще раз к Теодоре, чтобы узнать, не была ли она каким-то образом удивлена или шокирована этими несколькими пассажами, но она не захотела ничего уточнять. Я напомнил ей перед лицом присутствующих, что показывал ей эту пьесу в прошлом году, что она тогда одобрила её и не раз уговаривала довести до конца. На все, что я говорил, Риччи отвечала с горькой усмешкой, резким и злым голосом: – «Прекрасно! этот дон Адонис, по правде говоря… этот дон Адонис хорош!.. По-вашему, этот дон Адонис!»… Таинственный смысл этих вскриков вдруг стал мне ясен, гадюка хотела дать понять, что дон Адонис был олицетворением сеньора Пьетро-Антонио Гратарол, она хотела настроить своего возлюбленного против моей пьесы, приписывая мне намерение хулить знатных людей, и отомстить мне, вызвав достойную сожаления ссору с властями, цензурой, или, по крайней мере, с обиженным человеком. Не показывая своих подозрений, я быстро закончил чтение, бросил рукопись на стол и сказал: «Друзья мои, вы хотели обсудить эту скучную книгу. Вы убедились, как и я, в её недостатках, и я надеюсь, что вы больше не будете настаивать на её постановке». Но Сакки схватил пьесу, чтобы отдать переписчику, и Риччи, полная желания мне навредить, взяла перчатки, оправила юбки и вышла в спешке. На следующий день я встретил старого капо-комико на Сан-Марко. – «А вы заметили, – спросил я, – шепот и гримасы Теодоры во время чтения моей пьесы?» – «Да, – ответил он, – но я этого не понимаю и меня это не заботит». – «Я объясню Вам значение этих гримас. Вы знаете, что по причинам, которые Вам хорошо известны и не делают ей много чести, Риччи ненавидит меня с тех пор, как я перестал видеться с ней, из-за её компрометирующих связей с сеньором Гратарол. Эта разозлённая женщина придумала смелый способ отомстить Вам, всей труппе и мне, выкопав у нас под ногами пропасть, о существовании которой мы и не подозревали. Гратарол, будучи в нее влюблен, видит вещи, такими, какими она их ему представляет, и проглотит с закрытыми глазами отраву из рук любовницы. Сейчас она считает, что я сотворил на него карикатуру в роли Адониса, что «Любовные снадобья» – произведение, написанное из ревности отставленного любовника. Вы вскоре станете соучастником моей мести, вы мне предоставили вашу сцену и ваших актёров, чтобы проделать вопиющую выходку. Публика, которая любит скандалы, будет искать подсказки и всегда их найдёт, руководствуясь своей злобой. Гратарол – секретарь Сената, племянник влиятельного сеньора Франческо Контарини; Бог знает, куда может завести нас эта интрига! Я прошу вас сказать сегодня вечером вашим актёрам, что пьесу еще предстоит исправлять, карнавал зашел слишком далеко, и надо будет продолжить репетиции в следующем году. До этого времени Пьетро-Антонио отправится в своё посольство, Риччи будет ангажирована в Итальянскую оперу в Париже, и если вы упорствуете на своём капризе в отношении этой плохой пьесы, я не буду больше возражать против представления». Сакки, как и все директора комических трупп, думал больше об обильных доходах, которые, казалось, обещал переход на личности и скандал, и он повторил, качая головой: «В связи с чем такие идеи, синьор граф? Это только предположения. Столько страхов из-за выражения лица Риччи! Не смущайтесь гримасами этой дурочки». Однако когда я указал на богатство, многочисленную родню, связи и высокое положение Пьетро-Антонио, на опасность внезапного закрытия театра распоряжением властей, изъятия у импресарио привилегии и т. д., капо-комико открыл свои восьмидесятилетние уши, и признал, что я имею основания опасаться. Поэтому была достигнута договоренность между нами, что рукопись будет изъята из рук переписчика, и что актёры будут извещены о переносе репетиций в тот же вечер. Кто бы мог подумать, что эта проклятая пьеса будет поставлена, против ветров и приливов и даже против моей воли, и уже через две недели после чтения в комитете! Я до сих пор с трудом верю, что это не сон; только духи смогли бы проделать это удивительное чудо.
