— Вы так и не поняли, что гораздо легче кончить себя, чем историю, — сказал внимательно слушавший Булгакова Платонов.
— Отчего же не понял? Понял… Но и себя, уверяю вас, кончить не так легко. Я вот, чего греха таить, уже было собрался в прошлом году, как вдруг — громовый, мефистофельский стук в дверь. А в нижней квартире кто-то, как нарочно, заиграл на пианино увертюру из «Фауста». Ни до этого, ни после не слышал, чтобы кто-то играл там на пианино. Открываю дверь — стоит Исай Лежнев, редактор «России». Пришел просить рукопись уже всеми отвергнутой «Белой гвардии». Ах, как легко человек верит соблазнам!
— Но, Михаил Афанасьевич, голубчик, — возразил Ермолов, — ведь ничего же не происходит сразу. Еще год назад и помыслить было нельзя, чтобы напечатали такую вещь, как «Белая гвардия»…
— Во-первых, ее еще полностью не напечатали, а Каганский, который финансировал «Россию», исчез в неизвестном направлении. Во-вторых… Вам никогда не приходило в голову, почему этим Лежневым и Садыкерам столь многое разрешено? — спросил он, закусив грибком. — Когда Лежнев впервые выпустил свой журнал в Петербурге, про него в большевистских газетах написали такое, что Лежнева было впору расстрелять. А его не только не расстреляли, он стал издавать журнал в Москве, еще толще! Я думал, его закроют после первой части «Белой гвардии». Не закрыли! Значит, кому-то надо, чтобы «Россия» и «Накануне» выходили именно как «русские» издания? Попробуйте написать в передовой, как Лежнев: «Идея сращения, синтеза двух культур есть самая актуальная и современная идея…» Вас сразу спросят: сращения чего с чем? Царизма с большевизмом? Пройдемте на Лубянку, гражданин! А Лежнев ничего, живет и здравствует.
Я, прикинувшись эдаким русским простачком, спрашивал у него: как это у вас получается? Но эта хитрая веснушчатая лиса, конечно, только посмеивается. Замечаю, однако, что он слишком часто стал рассказывать анекдоты про Троцкого, например: «Троцкий теперь пишется «Троий» — ЦК выпало». Однажды он поведал, что Троцкий в кругу своих сторонников рвет и мечет по поводу антисемитских выходок сталинских агитаторов на больших московских предприятиях, где сильна троцкистская прослойка, — фабрике «Скороход» и ряде других. Будто бы даже Троцкий написал по этому поводу гневную записку Бухарину. Чем же ответил Сталин? Напечатал в «Правде» «разъяснение»: «Мы боремся против Троцкого, Зиновьева и Каменева не потому, что они евреи, а потому, что они оппозиционеры». Неподражаемо! Теперь и тот, кто не знал раньше, что оппозиционеры — евреи, знает! Слушаю я это все и думаю: а не есть ли сменовеховство такой же пропагандистский прием Сталина, как и его упомянутое «разъяснение», только посложнее? И не потому ли «России» и «Накануне» позволено удивительное по нынешним временам вольномыслие? Ведь в партийных изданиях Сталин не сможет печатать того, что печатают Садыкер и Лежнев?
Михаил не много знал про упоминаемых Булгаковым сменовеховцев — Устрялова, Бобрищева-Пушкина, Ключникова. То, что они видели будущее России в неразрывном единстве прошлого и настоящего, было близко его собственным заветным мыслям, но уже появившимся у него литературным чутьем он понимал, что сменовеховство — это профессорская, господская затея, похожая на то, как «бывшие» из дворян произносят, грассируя на букве «р»: «наш великий русский народ». В искрометном булгаковском монологе его, безусловно, заинтересовало, что, оказывается, не только махновцы и другие политические силы, рожденные революцией, имели однородные по племенному составу «реввоенсоветы», но и «Смена вех» — русские патриоты, дворяне и профессора, решившие соединить свою идею с большевистской! А он-то иногда переживал: зачем сунулся в ВАПП, где заправляют одни евреи, под их неусыпный контроль? А оказывается, так везде — и в ВАППе, и в ЛЕФе, и в «Перевале», и в «Смене вех»…
— Что же получается? — продолжал Булгаков, держа на отлете дымящуюся папиросу. — Сталин использует в своих целях беспартийных евреев, чтобы бороться с евреями партийными. Это, безусловно, ему как политику плюс. А сталинские евреи в этих же целях используют нас, ибо в большинстве своем имеют только организаторские способности. Я принципиально против, чтобы писателя вообще использовали в политических целях, но если это все-таки происходит, то нельзя ли, чтобы это происходило напрямую, без посредников?
— Русский народ ничего этого не видит, — неожиданно сказал Платонов.
— Чего не видит? — удивился Булгаков. — «Посредников»?
— Ничего не видит, что не касается его души. Русский человек живет в единстве с родиной и знает все про свою родину. В ней осуществилась для него вся Вселенная. Остальное для него не имеет значения. В 21-м году ехал я в поезде с мешочниками. Куда их только судьба не забрасывала в поисках пропитания! Бабы из Тверской губернии побывали аж в турецкой Анатолии. Спрашиваю одну: «Как же ты иноземную границу переходила? Ведь у тебя даже карманов для документов нету!» А она мне: «Да мы, милый, ученые, ай мы не знаем, как!» Были они в Анатолии и в других землях проездом, но их не интересовали ни горы, ни народы, ни созвездия, — и они ничего ниоткуда не помнили, а о государствах рассказывали, как про волостное село в базарные дни. Знали только цены на все продукты Анатолийского побережья. А вот спроси я их про родную деревню — все бы точно рассказали, включая описания отдаленных окрестностей. Один калека ехал из Аргентины в Иваново-Вознесенск, вез пять пудов твердой чистосортной пшеницы. Из дома он выехал полтора года назад здоровым человеком. Думал сменять ножики на муку и через две недели дома быть. А, оказывается, вышло и обернулось так, что ближе Аргентины он хлеба не нашел, — может, жадность его взяла, думал, что в Аргентине ножиков нет. В Месопотамии его искалечило крушением в тоннеле — ногу отмяло. Ногу ему отрезали в багдадской больнице. Так он ее, представьте, вез домой, обернув в тряпки и закопав в пшеницу, чтобы она не воняла. Негоже, мол, свое оставлять на чужбине! Хромой этот тоже нигде не заметил иноземных красот. Все беседовал со мной о какой-то речке Курсавке, где ловил рыбу, и о траве доннике, посыпаемой для вкуса в махорку. Курсавку он помнил, донник знал, а про Великий или Тихий океан забыл и ни в одну пальму не вгляделся задумчивыми глазами. Так весь мир и пронесся мимо него, не задев никакого чувства. Как по своему уезду, путешествовали тогда безымянные люди по земному шару и нигде не обнаружили ничего поразительного. Все по-настоящему поразительное осталось на отчине. Взгляд русского мужика притягивается, как намагниченный, к родине, сквозь все пространства и времена. Разве будет он ваши шарады разгадывать, даже если грамотный, смотреть, что там крупно напечатано, а что петитом? Нет, иначе он смотрит, за пределы бытия, а вы — вовнутрь. Вы из господ, и вам все это важно, где сколько евреев сидит, потому что раньше на этих местах сидели люди вашего круга. А мужик таких же, как он, мужиков в присутствиях не видел. Вы вот думаете, что евреи обманули русский народ. А вы спрашивали, что думает об этом сам народ?
