Они уговаривали Талаата перевести правительство в Адрианополь, из которого могли легко попасть в Константинополь и выйти из него. В случае же, если город будет захвачен, они смогут спастись и попасть на родину. С другой стороны, турки не приняли это предложение, поскольку боялись нападения со стороны Болгарии. Таким образом, Вангенхайм и Паллавичини оказались меж двух огней. Если они останутся в Константинополе, то велика вероятность стать заложниками англичан и французов. С другой стороны, если же они отправятся в Эскишер, то могут стать пленниками турок. Свидетельства непрочности основы, на которой покоился союз между Турцией и Германией, уже попадали в поле моего внимания, но это было самое очевидное. Вангенхайм, как и все остальные, знал, что в случае, если французы и англичане захватят Константинополь, турки дадут выход своей ярости, направленной, главным образом, не против Антанты, а против немцев, которые вовлекли их в войну.
Сейчас кажется более чем странной та уверенность в неизбежности прорыва Дарданелл, успехе флота союзников и последующем захвате Константинополя в несколько дней. Я вспоминаю оживленный разговор, состоявшийся в американском посольстве вечером 24 февраля. Произошел он на еженедельном вечере миссис Моргентау – эти встречи в те дни были чуть ли не единственной возможностью для дипломатов собраться вместе. Присутствовали практически все. Первый штурм на Дарданеллы, во время которого были уничтожены укрепления в устье пролива, состоялся за пять дней до этого. Что случится, если прорыв осуществится? Каждый из присутствующих – Вангенхайм, Паллавичини, итальянский посол Гаррони, шведский посол Анкарсвард, болгарский посол Колушев, Кюльман и Шарфенберг, первые секретари немецкого посольства – высказывал свое мнение, и эти мнения сходились: атака союзного флота будет успешной. В особенности мне запомнилось отношение к происходящему Кюльмана: он обсуждал захват Константинополя как нечто уже произошедшее. Иранский посол высказал большую озабоченность тем, что здание его посольства находилось недалеко от Оттоманской Порты. Он сообщил мне, что опасается, что его посольство может подвергнуться атаке и что несколько случайных выстрелов могут уничтожить его собственную резиденцию. Он поинтересовался, нельзя ли ему перевезти архивы в американское посольство. Ходили самые дикие слухи. Нам сообщили, что представитель компании «Стандард ойл» насчитал 17 транспортных средств c кавалеристами, что моряки с военных кораблей выпустили около 800 снарядов, сровняв с землей холмы у входа в Дарданеллы, что был застрелен один из телохранителей Талаата – было выдвинуто предположение, что пуля не достигла своей цели. Говорили, что все турецкое население было охвачено страхом, боялись, что англичане и французы, попав в город, станут насиловать турецких женщин. Последнее конечно же было полным абсурдом, эти слухи распространялись немцами и их турецкими коллегами, скорее всего, большинство жителей Константинополя молились о том, чтобы флоту союзников сопутствовал успех и он бы освободил их от политической шайки, правившей страной.
Среди всего этого хаоса был один опечаленный и одинокий человек – Талаат. Когда бы я ни встречал его в те дни, он всегда являл собой картину полного опустошения и отчаяния.
Как и большинство людей с общинной психологией, турки не умели скрывать свои эмоции, и поэтому переход от радости к отчаянию произошел очень быстро. Очевидно, грохот британских орудий в устье пролива Талаат понимал как собственный рок. Казалось, его карьере в Адрианополе пришел конец. И вновь он поделился со мной своими опасениями относительно того, что англичане захватят турецкую столицу, и вновь выразил сожаление в том, что Турция вообще вступила в войну. Талаат прекрасно понимал, что произойдет, когда флот союзников войдет в Мраморное море. Согласно докладу комиссии Кромера, лорд Китченер, давая свое согласие на чисто военно-морскую экспедицию, надеялся, что благодаря революции в Турции данная кампания пройдет успешно. Лорда Китченера часто критиковали за его участие в штурме Дарданелл. Однако, отдавая долг его памяти, нужно признать, что в этом отношении он был абсолютно прав. Если бы флот союзников вошел в пролив, правлению младотурок пришел бы конец. Как только раздались первые выстрелы, на улицах появились плакаты, на которых Талаата и его товарищей называли виновниками бедствий, обрушившихся на Турцию. Бедри, префект полиции, был занят тем, что собирал безработных молодых людей и высылал из города. Цель этих действий заключалась в том, чтобы освободить Константинополь от тех, кто мог поднять революцию против младотурок. Часто говорили, что Бедри боялся революции гораздо больше, чем британского флота. И это была та же самая Немезида, которая постоянно держала свой меч над головой Турции и в любой момент могла опустить его.
Один-единственный эпизод демонстрирует напряженность, господствующую тогда в Турции. Доктор Ледерер, корреспондент «Берлинер тагеблатт», побывал в районе Дарданелл, а по возвращении передал нескольким дамам в дипломатическом кругу то, что сообщили ему немецкие офицеры. Они сказали ему, что постоянно ждут своей смерти. Этот рассказ, как огонь, моментально распространился по всему городу, а доктору Ледереру грозил арест. Он обратился ко мне за помощью. Я отвел его к Вангенхайму, который отказался иметь с ним дело. Ледерер, по его словам, был австрийским подданным, несмотря на то что представлял немецкую газету. Он был очень зол на Ледерера за этот опрометчивый поступок. Но в конце концов мне удалось провести столь непопулярного журналиста в австрийское посольство, где он и провел ночь. Через несколько дней Ледерер должен был покинуть город.
Среди всего этого кошмара был один человек, которого все это, по-видимому, не коснулось. Хотя послы, генералы и политики ждали самых страшных бедствий, голос Энвера оставался все таким же обнадеживающим и тихим. Спокойствие и мужественность человеческого духа никогда не были столь полезны, как тогда. В конце декабря – начале января, когда город накрыла первая война страха, Энвер сражался с русскими на Кавказе. Однако эта кампания, как я уже говорил, была не слишком успешной. Энвер покинул Константинополь, чтобы стать завоевателем, однако в конце января вернулся, командуя побитой и деморализованной армией. Такой кошмарный опыт сломал бы любого другого, и то, что Энвер остро чувствовал неудачу, было видно исходя из того способа, который он выбрал, чтобы спрятаться от общественности. В первый раз после его возвращения я увидел его на благотворительном концерте в пользу Красного Креста. Энвер сидел в глубине ложи, стараясь не попадать в поле зрения присутствующих. Было вполне очевидно, что он был не уверен, что публика радушно его примет. Все важные люди в Константинополе – наследник, члены кабинета и послы – посетили это мероприятие. И согласно традиции наследник приглашал к себе высокопоставленных лиц, чтобы сказать им несколько приветственных слов. Среди прочих был приглашен и Энвер. По-видимому, это прибавило ему мужества, и он появился в обществе дипломатов, которые восприняли это как знак того, что его положение в обществе восстановлено. Спустя несколько дней после этого он обсудил сложившуюся ситуацию со мной. По его словам, он был изумлен распространением страха и отчаяния в городе, а приготовления к переезду султана и правительства, что практически оставляло город на милость англичан, вызывали у него отвращение. Он не верил, что флот союзников мог войти в Дарданеллы, он совсем недавно проинспектировал все фортификационные сооружения и был уверен в их способности дать успешный отпор. И хотя корабли союзников все же уже находились в Дарданеллах, он заверял всех, что Константинополь будет защищаться до последнего человека.
