Натали смутилась и сказала, протянув ему акварель:
— Возьми ее себе…
Герцен сразу понял все: картина предназначалась Гервегу.
Вспоминая потом этот момент, это внезапное головокружительное падение в житейскую грязь, Герцен пишет, что он пробормотал в ответ, — нет, не пробормотал, а сказал, странно чеканя слова, слыша свой голос как чужой:
— Если Гервег позволит, я велю сделать для себя копию.
Можно представить себе, каково было вечером встречать Новый год.
Пришла бода — отворяй ворота.
ПословицаНовый год встречали на квартире у матери Герцена, Луизы Ивановны Гааг, «die Liebe»[28], как ее звали в своей среде за очаровательную кротость характера.
— Гость пошел косяком, — заявил со смехом Герцен, когда в дверях столкнулись Фогты с Гервегами.
Герцен дружески обнял Фогта. Он не чаял в нем души, и Фогт был предан ему безоговорочно. Никто не сказал бы, что он на целых пять лет моложе Герцена. Однако, несмотря на свою солидную профессорскую внешность, он был очень живой, подвижный человек. Врач по образованию, он презрел медицину, которую он называл неуважительно «врачебной кабалистикой», и ушел в естественные науки — физиологию, геологию, зоологию. Его работа «Океан и Средиземное море» сделала его знаменитым, едва он перешагнул за тридцать лет. В книжном шкафу Герцена стояла другая его известная работа, «Физиологические письма», с дарственной надписью Герцену.
Увидев увесистую фигуру Фогта, Гервег поморщился. Давно выдохлась легкая приязнь, которая пять лет назад связывала их во Франции, когда оба они вместе с Бакуниным и Огаревым составляли неразлучную четверку. Ныне Фогт еле здоровался с Гервегом. Он проник в истинную сущность баденского героя и, правда, за глаза, но во всеуслышание называл его карьеристом и трусом, и Гервег об этом знал.
Резкий и горячий в своих личных отношениях, Фогт, однако, был осторожно умеренным в политической деятельности. Герцен мирился с этим ради дружбы, но со стороны Маркса политическая робость Фогта вызывала крайнее неодобрение.
Гервег, здороваясь, расцеловал руки Луизы Ивановны и сказал, что она чудо как хорошо выглядит, прямо барышня. Луиза Ивановна вздрогнула, комплимент был неудачен, типичный faux pas[29]. Ее обожгло воспоминание об излюбленной жестокой кличке, которою ее, свою невенчанную «жену», окрестил покойный Иван Алексеевич Яковлев: «Fräulein mit Sohn»[30]. А ведь в издевательской шутке старого ерника была доля правды: в Луизе Ивановне действительно сохранилось что-то девическое даже сейчас, в ее пятьдесят пять лет, — так она была моложава. У Гервега в разговоре с Луизой Ивановной голос приобретал медовую сладость, как всегда, когда он хотел нравиться дамам. Это, между прочим, и раньше задевало Натали. Не удержавшись, в ревнивом трансе она писала Гервегу:
«Я всегда замечала в вас маленькую слабость к синим лентам г-жи Гааг… А она просто очарована вами и дает мне чувствовать довольно заметно, что только я стою помехой между вами обоими».
Но не «синие ленты г-жи Гааг» привлекали Гервега. Для него не составляло большого труда выведать у простодушной Луизы Ивановны, что от покойного Ивана Алексеевича она унаследовала треть его состояния, то есть кругленькую сумму в сто шесть тысяч рублей серебром. Запах больших денег притягивал к себе Гервега неодолимо.
Тимофея Всегдаева встретили дружным хором приветствий. Его любили в доме Герценов и взрослые и дети. Все семейство высыпало в переднюю встречать его. С минуту он стоял неподвижно, восторженно глядя на Герценов, долговязый, неуклюжий. Его длинная змеевидная шея увенчивалась маленькой доброй головкой. Он припал к руке Натали долгим поцелуем. Ни для кого не было секретом, что он влюблен в нее платонически. Она сказала о нем когда-то, что он «предобрый и пресмешной». Действительно, доброта была основным украшением Тимоши Всегдаева. Она была, так велика, что порой из достоинства превращалась в недостаток. Для всех у Тимоши находились, слова снисхождения. Притом — хлопотун неуемный. Но не только по своим делам — всегда рад услужить людям. Впрочем, на Герцена у него были нынче свои планы: он хотел написать о нем сочинение — то ли диссертацию, то ли просто монографию — и собирался сегодня вечером это ему открыть.
Разоблачившись, Всегдаев принялся раздавать подарки. Натали он преподнес корзинку, прикрытую бумагой. Приподняв ее, Натали увидела фиалки. Всплеснула руками:
— Фиалки в эту пору! Да вы волшебник!
Сказав это, она приподнялась на цыпочки и поцеловала Тимошу в лоб.
Затем Всегдаев извлек из кармана сюртука шелковый платок со стилизованным изображением Сардинского королевства и преподнес его Луизе Ивановне. Она расцвела от радости и немедленно повязала его вокруг шеи. Такой мягонький, ласка для кожи!
Настала очередь Герцена. Он получил коробку цюрихских сигар «Панатеолс Телескопо», своих любимых. Всегдаев купил их проездом в Швейцарии. Какое внимание!
Потом — дети: Тате — куклу, рыжеволосую венецианку с золотым обручем на голове, Коле — коробку оловянных солдатиков в белых австрийских мундирах. Затем Тимоша Всегдаев — ну, чистый Санта Клаус! — бережно вынул из бархатного чехла мандолину с перламутровыми инкрустациями и изящно изогнутым грифом. И протянул ее Саше, десятилетний «Александр Герцен — junior»[31], как его величали, покраснел от удовольствия. Это был красивый мальчик, весь в Яковлевых. Герцену он напоминал портрет его отца, Ивана Алексеевича, работы Бараду. Акварельный портрет этот висел в московском доме на Сивцевом Вражке и изображал Сашиного деда в возрасте двадцати лет в пудреном завитом парике, в зеленом кафтане и пышном жабо, со светски учтивой улыбкой на красивом лице.
— Вот, — сказал Всегдаев немного смущенно, — настоящая итальянская.
— Да уж! — рассмеялся Герцен. — Такая уж это страна Италия, что в ней все итальянское.
Всегдаев смутился еще более.
Герцен меж тем взял мандолину и перевернул ее декой вниз.
— На что она, по-вашему, сейчас похожа? — спросил он.
Всегдаев растерянно пожал плечами.
— На птицу! — вскричал Герцен.
Всегдаев удивленно покачал головой:
— Скажите пожалуйста…
Действительно, опрокинутый выпуклый корпус мандолины был точь-в-точь как тело крупной птицы, а обращенный книзу гриф — как ее хвост.
Подошедший в эту минуту Володя Энгельсон воскликнул:
— А ведь правда! Как это вы увидели, Александр Иванович?
