Позднее, когда опять зашел разговор об этом, Женя заметила, что он очень не хотел идти в театр и предлагал ей билет. И мне почему-то так приятно стало, что он хотел пойти в мастерскую писать. Может быть?.. И даже в уме я не оканчивала этого предположения, настолько оно было нелепо, и я сама стыдилась этих мыслей, но невольно вспоминались ласковый блеск его глаз и непередаваемо ласковое прикосновение руки. Как глупо! Я спрашивала себя: «Ехать мне или не ехать? Стоит ли? Ведь я заранее знаю, что без него там будет скучно». А где-то подсознательно и робко проскальзывала надежда: «А может, он перед театром забежит к нам?» Все-таки я поехала с сестрами, ведь надо было, чтобы у них в следующий раз не возникло подозрения.
И вот опять этот длинный и светлый коридор, увешанный картинами, большая мастерская в хаотическом беспорядке. Я опять уселась в дальнем углу, поглядывая на то место, где он сидел тогда, и вспоминала его синюю куртку и улыбающееся лицо, а потом украдкой подходила к его портрету. Женя же с нетерпением ждала вечера: она должна была встретиться с ним в библиотеке. А я горько усмехалась над своей неудавшейся любовью, прислушивалась к хлопанью тяжелой двери в конце коридора и завидовала ей: «Счастливая».
На улице я с особым чувством посмотрела в тот переулок, где в последний раз увидала его полуобернувшуюся фигуру и его лицо, на которое я смотрела чуть ли не с мольбой. И насколько в прошлый выходной у меня было повышенно-оживленное настроение, настолько сегодня чувствовались упадок и тоска. А дома я с особой силой почувствовала, как же ждала я сегодняшнего дня, чтоб увидеть его. Проклятье! Как обидно и как стыдно! Я легла в полутемной комнате и… мечтала. Так безразлично все было, и так измучила меня борьба, что я не пыталась удержаться от мечтаний и около часа, сладостно забываясь, городила чепуху.
<2 декабря 1934>
Как это назвать: счастьем или несчастьем? Вчера приходил Женя, и у меня так часто билось сердце, а в руках неожиданно появилась внутренняя нервная дрожь. Он постучал условным стуком, я открывала в полной уверенности, что это Ляля, и такой неожиданностью для меня стало увидеть в полумраке лестницы неясные очертания его фигуры. Он, кажется, и не ответил на мое робкое приветствие и, не замечая меня, обратился к сестре. Я, покусывая губы, стояла в кухне с мыслью: «А ведь я, думая, что это мечты, надеялась». Он прошел в комнату, и они принялись за композицию, а я не смогла ничего делать и то нервно прохаживалась по комнате, то прислушивалась к его голосу. Из маминой комнаты, заглушая его, доносился скрипучий голос Жорки, они опять разошлись по парам.
Раза два я входила в комнату, где сидел Женя, рылась в шкафу и украдкой взглядывала на его спину, а потом долго сидела в своей комнате. Побывав «там», я как-то немного успокаивалась, могла даже прочесть страницы две, но, услыхав из соседней комнаты его смех, не выдерживала и, мучаясь и злясь, прижималась ухом к холодному камню стены. Звук настолько усиливался, что можно было разобрать отдельные слова, и я жадно слушала, не стараясь вникать в содержание, а просто наслаждаясь его голосом. Потом тяга «туда» все усиливалась и усиливалась.
Я брала зеркало, оправляла волосы и платье, кусала пальцы, потом, почувствовав, что надо разрядиться, я, взяв альбом, опять пошла туда. Положив его на рояль, я подошла к столу и начала рассматривать композиции. Оба, уткнувшись в работу, не обращали на меня никакого внимания, и я, постояв довольно долго, собиралась уходить. Вдруг Женя, откинув голову, повернулся ко мне и, облокотившись рукой на спинку стула, проговорил с таким видом, будто хотел сказать очень важное, несколько снисходительно улыбаясь: «Ну, Нина, как живем?» Так обычно говорят детям, и я тогда, еще больше по-детски, ответила: «Ничего». – «А где Стюша?» – «Кто?» – переспросила я, почувствовав, что улыбаюсь во весь рот и… краснею. «Ну как ее? Ксюша?» – «А! Дома, по всей вероятности, где же ей быть…»
Я направилась к двери. «Нина! Пойди-ка сюда, я тебе скажу что-то», – позвала сестра, и я с удовольствием вернулась: «Ну, чего?» Она засмеялась: «Нет, завтра скажу». – «Чего, Жень?» – «Вот тебе и чего». – «Ну, Женя!» – «Хочешь, останься у нас?» – проговорила она. «А чего? Здесь скучно», – буркнула я, продолжая с внимательнейшим видом рассматривать рисунок. А потом я взглянула на сестру, которая так хитро и многозначительно улыбалась, что мне стало страшно и стыдно.
Я сразу же ушла, а за дверью долго стояла, схватившись рукой за голову, и мучительно думала: «Да, так всегда говорили мне взрослые: как живем?» Боль в душе была неопределенная и непрерывная, растекающаяся и давящая, точно зубная, она тянула вниз, по временам ее хотелось скинуть, оторвать. Я безнадежно и тяжело ходила по комнате, повторяя: «Так всегда говорят с детьми». Это как-то сразу все открывало. К восьми часам должны были подойти Нина и Дуся, но была уже половина десятого, а их не было. «Неужели просижу весь вечер и не увижу его?» – думала я, и мне хотелось плакать от досады и обиды. И опять я подолгу слушала через стену их разговор, морщилась и кусала губы, чтоб не заплакать. И все-таки опять не вытерпела, решив пойти и послушать там радио.
Я встала около рояля и, облокотившись на него, без дум глядела перед собой, чувствуя такую слабость и усталость, как после сильной физической боли, которая уже прошла, оставив чувство успокоения и довольства. Сестра и Женя работали, изредка переговариваясь. Я подошла к столу, чтоб взять альбом, и случайно увидела трамвайные билеты. «Можно я стащу у тебя немного?» – спросила я у сестры, а Женя, вдруг подняв голову и неожиданно весь просияв в улыбке, сказал: «Нельзя». Я смотрела на него, смеясь, и чувствовала, как поглощает меня обаяние его смеющихся серых глаз и преобразившегося лица. У него очаровательная улыбка, но он мало смеялся в этот вечер.
Около одиннадцати сообщили по радио, что в Ленинграде убит товарищ Киров, член Политбюро. «А-а! Боже мой!» – воскликнул Женя, схватившись за щеку, и голос его был наполнен слезами. Мне было немножко стыдно, что у меня ничего не дрогнуло в душе при этом извещении, наоборот, я чувствовала радость, подумав: «Значит, есть еще у нас борьба, организации и настоящие люди. Значит, не погрязли еще все в помоях социализма». И я жалела, что не могла быть свидетельницей этого страшного и громкого происшествия. Да, теперь такая буча поднимется. Весь остаток вечера ребята говорили про это. А когда они уходили, я стояла в комнате у сестер, и Женя все-таки ухитрился кивнуть мне из коридора через голову Ляли и помахать свертком бумаги. Меня сбивает с толку его ласковость и внимание, может быть, только благодаря моему положению ребенка он и относится ко мне так. Черт возьми! А я ведь люблю его.
