Почему мой муж не считал, что немецкая кровь сильнее и что его собственное участие сделает ребенка арийцем, я не понимаю до сих пор. Если концепция в целом является бредом, ее частности разумными быть не могут.
Осмотрев меня, врач покачал головой. Он заметил кое-что, о чем я сама начисто забыла. В детстве я перенесла дифтерию, после которой у меня появился шум в сердце. Еще тогда врач из Вены предупредил меня, что к вопросу беременности нужно будет относиться серьезно. Однако события последующих трудных лет лишили эти соображения всякой важности.
«Вы пошли на большой риск, Грета, – сказал врач. – У вас слабое сердце. Шум очень сильный. Вам нельзя было беременеть. Но что уж теперь. Выпишу вам рецепт на дигиталис. Кроме того, я считаю, что вам лучше уйти с работы и провести беременность дома».
Прекрасные новости? Не совсем: у меня снова возникли проблемы с продовольствием. До этого я получала карточки, по которым вполне мог питаться тот, кто в больнице Красного креста обедал вместе с коллегами. Теперь же мне предстояло провести шесть месяцев дома. Как быть? Мне требовалась новая продовольственная книжка. Без карточки из национального регистра, главной карточки, которую на каждого гражданина рейха выпускало Wirtschaftsamt, Управление экономики, ее получить было невозможно. Но как я должна была достать главную карточку, не привлекая внимания гестапо?
«Господи, прошу тебя, – молилась я, – помоги мне это пережить. Скоро мне придется оберегать ребенка. Помоги нам с этим справиться».
Тогда я впервые изменила своему обычному незаметному внешнему виду. В отдел центральной регистрации я пошла, сделав себя как можно более привлекательной. На этот раз меня встретила женщина – полная, аккуратная и надушенная. На ее отполированном столе красовалось небольшое растение. Я протянула ей справку из Красного креста, где было указано, что я ухожу с работы, а значит, не смогу обедать в больнице и должна буду получать карточки на дом.
Она начала искать мою главную карточку. В основной папке ее не было. Она перепроверила четыре раза. Я глядела на то, как ее пальцы перебирают карточки, хранящие на себе данные обо всех гражданах рейха.
Она подняла на меня глаза.
«Ее здесь нет».
«Но где-то ведь она быть должна», – улыбнулась я.
Она внимательно посмотрела на меня, стараясь уловить в голосе или в лице хотя бы легкий укор, но я это предвидела. Я не хотела, чтобы эта женщина чувствовала себя виноватой. Не хотела, чтобы она оправдывалась. Я хотела, чтобы ей было спокойно.
Неожиданно она улыбнулась и хлопнула себя по лбу: очевидно, ей только что пришла в голову отличная мысль. С новым энтузиазмом она полезла в папки, где хранились еще не перемещенные в основную папку карточки тех, кто приехал из других городов. Разумеется, моя карточка должна быть там. Она проверила. И еще раз. И еще раз.
«Ее здесь нет».
На висках и на верхней губе у нее выступила испарина. Она была в ужасе. Я изо всех сил старалась скрыть тот факт, что я была испугана не меньше нее.
«Может быть, вы тогда найдете карточку моего мужа?», – предложила я.
Она немного поискала и сразу вытащила из папки карточку Вернера. Я почти видела, как работает ее мозг. Как так – у помощницы медсестры Красного креста, работающей в городской больнице, беременной жены работника Арадо, который к тому же давно состоит в нацистской партии, нет карточки? Это невозможно!
«Похоже, это какая-то ошибка…», – пробормотала она.
Я молчала.
«Я знаю, как мы поступим», – решила она.
Я ждала.
«Очевидно, вашу карточку отправили куда-то не туда. Я сейчас сделаю для вас новую», – сказала она и сделала. Карточка с именем Кристины Марии Маргарете Феттер улеглась в основную папку.
Я сделала все, что могла, чтобы не казаться счастливой. Но, поверьте, если бы я только могла, я бы обняла и расцеловала эту прелестную неуверенную женщину, а потом сплясала бы прямо на ее безукоризненно чистом столе. Теперь моя карточка лежала в национальном регистре, а значит, я могла получать продовольствие точно так же, как и обычные жители Германии. Самое слабое мое место, через которое меня в любой момент могло найти гестапо, исчезло.
Оставалась еще проблема одежды. Помните, как господин Платтнер, венский Sippenforscher, сказал, что мне ни в коем случае нельзя подавать заявление на Kleiderkarte, карточку, по которой немцы получали одежду и ткани? Мою обувь чинил Вернер. Если мне требовалось платье, я шила его себе из чужих обносков. Живот неумолимо рос. Фрау Доктор прислала мне отрез ткани, и я сшила себе широкое платье-сарафан, которое сидело на мне свободно: остальная одежда постепенно становилась мала. В конце концов я сдалась и стала носить старые рубашки Вернера. Но ребенок – как одеть ребенка? Мне солдаты шелков из Парижа не присылали. Кристль прислала вязаный плед: я могла распустить его и связать свитерок.
И тут Вернеру совершенно неожиданно пришло письмо от тети Паулы.
«Что ты за брат такой? – писала она. – Твой бедный брат Роберт сражается на фронте, его жену вместе с тремя детьми эвакуировали в Восточную Пруссию, квартиру бомбят, двери не открываются, окна не закрываются, ты понимаешь, что любой вор или бездомный может просто прийти туда и жить у них дома? Бери инструменты, поезжай туда и сейчас же все там почини!»
Конечно, пропустить мимо ушей такие указания от своей тщедушной тетушки мой крепкий, сильный муж не мог. Что-то наврав в Арадо, Вернер поспешил в Берлин.
Дома у его брата было почти пусто. Гертруда, его жена, практически все увезла с собой. Оставила она совсем немного, и в числе этих вещей была детская колыбелька, а также сорок детских кофточек и подгузников! Вернер написал Роберту и спросил, можем ли мы взять все это себе, и Роберт разрешил: его дети из этого давно выросли. Вернер задраил окна, починил двери и запер квартиру. Несмотря на все бомбежки в Берлине, эта квартира до самого конца войны осталась целой и невредимой.
Прошло чуть больше года, а я из самого презираемого существа в Третьем рейхе – еврейской рабыни, сбежавшей от поезда в Польшу, – превратилась в одну из самых ценных его гражданок: я стала беременной арийской домохозяйкой. Все относились ко мне внимательно и с уважением. Если бы только они знали, кто я на самом деле! Если бы они догадались, что за новая жизнь во мне растет!
Все это безумие сделало меня немного неуравновешенной.
Каждый день я смотрела на американские самолеты, пролетавшие над Бранденбургом по пути к Берлину. Небо казалось огромным экраном, по которому шел какой-то художественный фильм о войне – словно утки, косяками пролетали самолеты, поднимались ввысь черные облака дыма от зенитного огня. Я мысленно желала своим небесным спасителям скорой победы. Когда какой-нибудь американский пилот падал, мое сердце разбивалось вместе с ним. Каждый раз я молилась, чтобы у него был парашют: от печальной мысли о том, что он мог погибнуть, у меня ныли кости.
