Ответом было гнетущее гробовое молчание. Согласием оно было или нет, определить трудно. Свисток паровоза оборвал размышления.
— По четыре человека на крытый вагон и по восемь на платформу, разгружает на обе стороны. В нашем распоряжении 25 минут. Как, ребята, успеем?
— Чего спрашиваем? Иль не веришь?
— Значит, через час завтракаем и после на укладку.
— Дельно! — выкрикнул кто-то из толпы.
Быстро расселись по вагонам, и сразу же за выходными стрелками разъезда с идущего поезда замелькали в воздухе новенькие шпалы, тройной нитью ложась на обочины пути. На фаланге остался старший стрелок Иванишин с задачей приготовить завтрак, проследить, чтобы сделали образцово.
Быстро бегут стрелки на часах, кажется, что чем ближе к концу данного срока, тем быстрей. Нет, не разгрузим! Разгрузим, нет, не разгрузим. Да что я, в самом деле, конечно, разгрузим.
Пройти по всему составу нельзя, мешают крытые вагоны. Иду по платформам.
— Ну, ребята, сегодня, пожалуй, некому будет давать третий котел.
Все реже и реже мелькают в воздухе белые тела шпал, и многие уже закуривают, значит, разгрузили. Улетуй. Проверяю. Пусто, пусто, пусто. А это что? Четыре вагона закрыты.
Что-то меня передернуло, и мысль, как шпалой, ударила по голове. Неужели шпалы!
Открываю вагон: шпалы. Другой, третий: шпалы. В четвертом сидит один.
— Почему один?
— Гражданин командир, на ходу никак нельзя было влезть, я вот с крыши в люк, что мог выбросил, а больше никто не полез со мной.
— Давай, ребята, выгружай здесь. Нельзя, чтобы шпалы разъезжали взад вперед.
— Разгрузим.
К селектору. Вызываю вагон нач. охраны.
— Т. нач., ваше распоряжение выполнено. Включились в Стахановский декадник.
С Журавлей на Улетуй подвезла балластная вертушка. На 758 километре есть падь — гнилая насыпь. Сколько не укрепляли, ползет и ползет. Решили срыть эту насыпь и сделать ее из балласта. Срывала женская фаланга. На балласте работала она же. Подъехавшая вертушка, на которой, куря, сидели рабочие 30-й фаланги, вызвала недоумение и удивление.
— Гляди, девки! Кто это?
— Помощники нам!
— А что же они без лопат-то?
— Ну, значит, лодыри. Эй, вы! Что разъезжаете? Вертушку задергиваете! Расселись!
— А вы много поработали? Стахановцы!
— Много-много?! Ждем вот балласт.
— А мы завтракать едем.
— Как?
— Так! Видели шпалы по пути?
— Видим.
— Как думаете, откуда они взялись?
— Вот черт. Дайте-ка лопаты-то, мы вам подмогнем.
И балласт, переливаясь и блестя как золото, сплошным потоком обрушился в падь.
— Если вы нам к пятому числу не засыплете и задержите укладку, пеняйте на себя.
— Да разве вы дойдете сюда?
— После будете спрашивать, когда придем.
Пока очищали габарит, был импровизированный митинг. Х. стоял на платформе и держал речь к женщинам.
— Вы не считайте нас туфтачами и лодырями.
Да подождите хвалиться своей Самохваловой. Самохвалова у вас одна, а в бригаде всего тридцать ч. Мы, сто двадцать ч., будем лучше Самохваловой. Пусть ее мост хорош! Мы по этому мосту пройдем с рекордом и союзным, и бамовским. Наш рекорд будет наверху!
— Что-то уж больно расхвалились. Эй, мужик, зайца продаешь?
Укладку начали после завтрака. Кажется, никаких нововведений не сделали.
Отобрали только хороший инструмент, а плохой оставили на ремонт. Прораб взял фаланговое знамя и унес его поставить на конечной точке сегодняшнего дня. Скрылось знамя за поворотами. От Улетуя до моста, что строила Самохвалова, полтора километра — этот отрезок надо уложить в два часа. На каждый рельс с двадцатью шпалами и сотней костылей приходится двенадцать с половиной минут.
Математика любит точность в расчетах, только тогда получается верное решение. Эта математическая точность должна быть и в работе. Но в работе есть еще кое-что, кроме сухой математики, — это соревнование, живое дело, энтузиазм. Фаланга разделилась на две части: левый рельс и правый. И соревнование захлестнуло обе стороны. Как только на левом рельсе костыльщик уходил на две-три шпалы вперед, так на правом слышался топот, и наоборот.
И через мост прошли в час пятьдесят минут.
На сером бетоне устоя углем написали: «Самохвалова, подтянись».
Не устояло знамя на месте, вынесли его на стык вперед. Левая бригада ушла на один рельс вперед и, чтобы выровнять, уложила один рельс на правой стороне. Соревнование разгоралось. А вечером, идя с работы на фалангу, самохваловцы удивлялись.
— Никак, бабоньки, рельсы?
— Ну да, рельсы!
К пади подошли в срок, но она оказалась не засыпанной, подъем карьера, да и Амурская дорога иногда тормозила с пропуском балластных вертушек. На пади поставили козлы и на них уложили рельсы. Включились в стрелку. Теперь вертушка может по второму пути подавать балласт без задержек.
Эх, жизнь, зачем ты смеешься над людьми? Барак ф-ги 7. Кругом щели. Голые нары. З/к спят. Снег на стенах, на полу и на спящих. Дров нет. Пожалуй, в этом решете и дрова не помогут. Скопище живых существ, а не люди. Почему так? Лохмотья. Грязь! Спят одевшись, в бушлатах, в валенках, в шапках. Если взглянешь, то не сразу поймешь, что здесь такое. Склад старого ненужного обмундирования или свалка. Стоны, выкрики, храп с присвистом, ругань во сне, сплошной бред.
Разметался один, руки беспомощно повисли вниз, ноги в стороны. Общее впечатление: человек убит. На лице отпечаток мольбы, перемешанной с ужасом. Белый оскал зубов, перекошенный рот, беззвучный смех, на мгновение открытые и вновь закрытые глаза.
Ни одного радостного лица. Где они, счастливые сны и улыбки? Люди во сне продолжают переживать лагерь. Сон приносит не покой и отдых, а кошмар и бред.
День на работе. В дождь, снег, в грязь. Ночью снова бред. От таких условий поневоле будут мысли, что все виноваты. Лагерная администрация не заботится о заключенных, растрачивает, проматывает положенное по штату. А у путеармейцев мнение, что советская власть не дает ничего.
Полученное пропивают, проигрывают. Сверх штата конечно не выдают.
На фаланге шум. Надо идти. Шум несется из клуба. Ни одного звука человеческого голоса. Стук, треск, звон разбившихся стекол. Звон упавшей железной печи. Затишье на мгновение и снова — шум. […]
Иван Чистяков.
Фрагмент плаката «Помни приказ № 172» (о досрочном освобождении заключенных-ударников на БАМе).
