Прошло еще немного времени, и на мою ладонь из рук Михаила Ивановича Калинина легла Золотая Звезда Героя Советского Союза.
— Поздравляю!
— Служу Советскому Союзу!
Кто–то из товарищей помог мне прикрепить на грудь Звезду и орден Ленина. Первые минуты я даже боялся дышать. От волнения в ушах стоял гул, будто эхо Сталинградского сражения — великой битвы, где надо было стоять насмерть и забыть о том, что за Волгой есть земля…
Мне не удалось уловить дословно речь Михаила Ивановича, но я на всю жизнь запомнил его напутствие:
— Любить Родину сердцем верного патриота и служить ей, не зная страха в бою.
А. Лиханов. Деревянные кони
Война кончилась, а отец не возвращался. И письма от него приходили редко. Бабушка, мама и я по многу раз в день заглядывали в почтовый ящик, но там было пусто.
Иногда я ходил встречать поезда. На перрон бесплатно не пускали, надо было покупать билеты — странно, за встречи и прощания брали деньги, — и я пробирался вдоль путей, мимо цистерн и товарных вагонов, устраивался где–нибудь в уголке вокзального перрона, чтоб не очень мельтешить, не попадаться на глаза злым теткам в красных фуражках. Поезда приходили и уходили; у ворот, выходивших на вокзальную площадь, образовывались пробки: военные, возвращаясь домой, очень торопились, и я их понимал, вглядывался, улыбаясь, в их лица, отыскивал отца, надеясь на удачу: мало ли чего не случается, а вдруг он обгонит свое письмо, в котором напишет о возвращении. Но отца не было. Не так–то просто кончаются войны.
Однажды я шел с вокзала, стегая прутиком по лопухам, и думал об отце. Возле дома, во дворе, поросшем густой травой, было тихо, только скрипели тротуарные доски под моими ногами. Вначале я не обратил на тишину внимания: я шел задумавшись, опустив голову. Но потом тишина испугала меня. Это было неправильно. Тихо не должно быть, сейчас должно быть шумно, должен слышаться веселый лай. Я испугался за Тобика; если он порвал цепочку, его могут словить собачники.
Я поднял голову и остановился. Тобик был жив и здоров, и цепочка его поблескивала в исправности, но он не обращал на меня никакого внимания, хотя не слышать моих шагов не мог. Это даже по ушам было видно, как он их ко мне, назад оттягивал.
Перед Тобиком, прислонясь к косяку, стоял незнакомый парень. Одной ногой он упирался в собачью будку, а мой верный пес предательски шевелил кончиком хвоста, одобряя такую наглость, давая этому парню вести себя тут по–хозяйски.
Странные чувства смешались во мне — и обида на Тобика, и ревность к парню, на чью сторону Тобик так быстро перекинулся, и удивление — не удивляться новому парню было невозможно.
Во–первых, потому что он был в сапогах. В сапогах с отогнутыми голенищами. Сапоги в городе, да еще в такую жару, носили только солдаты, а вот чтобы кто–нибудь так загибал голенища, я вообще не видел. Из сапог двумя широкими фонарями топорщились черные в полосочку штаны. Дальше шла рубаха — светло–зеленая, с короткими рукавами, а у ворота трепыхался красный пионерский галстук.
Как видите, кроме сапог, ничего выдающегося. И только из–за них, пусть даже с отогнутыми голенищами, я бы останавливаться как вкопанный не стал.
Дело было не в этом.
Дело было в том, что широкоплечий пионер, поставив нагло один сапог на собачью будку… курил.
Вообще в том, что пионер может курить, еще нет ничего небывалого. Даже сейчас. А тогда тем более. Я много раз видел, как пионеры, забравшись за поленницу в нашем дворе, курили папиросы, предварительно сняв галстуки и сунув их в карман. Бывало, старшие ребята курили и в школьной уборной, как–то так по–хитрому пуская дым в собственные рукава, на случай, если войдет учитель. И ничего особенного в этом не было, потому что те пионеры курили таясь.
А этот курил открыто! Вот в чем дело!
Галстук развевался у него на груди, ветер полоскал его светлые волосы, и голубой дым рвался из его ноздрей.
Стукнула дверь, и на крыльцо вышла моя мама. Она приветливо посмотрела на широкоплечего пионера и улыбнулась ему. Вот так штука! Я стоял ошарашенный.
Увидев маму, парень тоже улыбнулся и даже не зажал папироску в кулаке, а, наоборот, еще глубже затянулся и пустил изо рта дымный шлейф. Дверь снова стукнула, на улицу вышла бабушка, а за ней тетя Сима, которой бабушка сдавала комнату, и еще какая–то женщина — русая и круглолицая, с двумя корзинами в руке.
— Василей, — сказала строго, нараспев незнакомая женщина, обращаясь к курящему пионеру. — Дак я пошла. Смотри тут, не больно дымокурь–то. Тетю Симу слушай. И голос–то приглушай!
И тут я услышал голос странного парня.
— Аха! — сказал он хриплым мужицким басом.
Во мне будто что–то сломалось. Только что я глядел на курящего пионера, приоткрыв рот, и удивлялся. Теперь я уже не удивлялся. Я его уважал. Ведь раз он курил при взрослых, не снимая галстука, значит, он имел такое право!
Пионер в сапожищах смолил, наверное, уже десятую папиросу. Тобик неотрывно следил за его движениями. «Уж не гипнотизер ли он вдобавок?» — подумал я, начиная робеть. Это там, дома, перед мамой и бабушкой, я мог хорохориться. Тут же все было как–то по–другому. Юный колхозник строго поглядывал на меня белесыми глазами и словно замораживал. Я понимал, что бояться его мне нечего, что ничего плохого он мне не сделает, раз будет жить у нас, и все–таки не мог побороть себя: мне почему–то казалось, что это я, а не он пришел на чужой двор.
Немного потоптавшись под пытливым взглядом тети Симиного племянника, я решил удалиться, прогуляться, например, по улице, но курящий пионер неожиданно изменил свою великолепную позу. Он снял сапог с Тобиковой будки, шагнул ко мне и произнес басом, близко ко мне подступив, так что табачным духом от него подуло:
— Здорово! — И представился, протягивая руку: — Василий Иванович.
— Чапаев? — спросил я с тонкой иронией, стараясь восстановить свои права на этот двор, но Василий Иванович иронию отверг, белозубо улыбнувшись, и тряхнул светлыми волосами:
— Не–а, — ответил он. — Васильев.
Василий Иванович добродушно улыбался, решительно протягивал руку, желал мне всяческого добра, и сердце у меня зашлось от волнения. Все–таки колхозник, не шутка — и пахать и сеять умеет. Я нерешительно протянул свою ладонь, сложенную лодочкой, и Василий Иванович пожал ее всю, все пять пальцев.
Рука у него оказалась большой и шершавой, будто сделанной из сосновой толстой коры. Даже, кажется, он мою руку слегка поцарапал — она почему–то тихонечко ныла.
— А я… этот, — сказал я, мучительно соображая, что бы такое придумать, что бы такое сказать убедительное и веское. Встать вровень с сапогами, у которых загнуты голенища, папироской во рту и всей трудовой биографией тети Симиного племянника было не так–то легко. Он засмеялся.
