Конечно, своим рассказом о летящем лебеде в центре Берлина он возвращал к памяти историю с лебедем при нашей встрече в мае. Джим закончил письмо словами: «Я хочу быть только твоим другом и, как друг, желаю тебе всего хорошего в это тяжелое время. Я уважаю твои убеждения и восхищаюсь твоими принципами жизни. Пусть в следующие годы сопровождает тебя улыбка Господа. Вечно твой друг Джим».
Когда Андреа на Рождество 1990 года поехала без меня в Берлин, чтобы смотреть за детьми и кошками, она вместе со своей дочерью Клаудией посетила и жену Джима Инге, которая к этому времени приехала в Германию. Женщины говорили о том, чтобы вместе с Джимом посетить Москву и чтобы я показал им русскую метрополию.
В августе 1991 года, когда Андреа опять вернулась ко мне, Джим и Инге прибыли в город моей юности. Мы встретили их в аэропорту Шереметьево и отвезли в гостиницу. Однако гостиница, заказанная заранее, им не понравилась, к тому же она находилась далеко от центра города. Поэтому я рекомендовал обоим старый обновленный «Метрополь». Он расположен прямо в центре, на Театральной площади, в пяти минутах ходьбы от Красной площади.
Хотя еще существовали специальные цены для иностранцев в долларах, однако и они были хорошо «приперчены»: Москва уже была на пути в рыночную экономику раннекапиталистического покроя. Но Джим именно в Москве не хотел скаредничать.
Я рассказал ему, пока еще не доставили багаж, о моем пребывании дипломатом в Москве. В этой гостинице была наша резиденция сразу после образования ГДР, здесь были мой кабинет и жилье, с кроватью под балдахином, охраняемой как исторический памятник.
За ужином - опять же в ресторане «Метрополь» - все снова сияло прежним блеском. Я рассказал американцам о событии, происшедшем на этом самом месте, которое в 1950 году произвело на меня, молодого дипломата, глубокое впечатление. На приеме китайского посла мне, как временному поверенному в делах, пришлось заменять посла ГДР и мне почудилось, будто я ощутил веяние подлинного ветра истории. На расстоянии нескольких метров я стоял напротив двух государственных деятелей, подобных историческим памятникам, -Иосифа Виссарионовича Сталина и Мао Цзэду-на. На последовавшем затем ужине я пытался запомнить каждое слово этих полубогов.
Нашим гостям не нужно было ходить по музеям. Любая площадь в центре, на которую мы входили, любой переулок, по которым мы бродили жаркими летними днями, будили мои личные воспоминания. На пути в квартиру моей сестры в Доме на набережной мы перешли через Каменный мост с фантастическим видом на ансамбли Кремля. Я рассказал, как мы с моими родителями и моим школьным другом Аликом в необозримой толпе стали свидетелями победного салюта в мае 1945 года. На Джима это произвело такое впечатление, которое, как он говорил в более позднем разговоре, вызвало и мысли о войне, и воспоминания о смерти, случившейся рядом с ним. Он часто возвращался к этому.
Дом на набережной, в котором в тридцатые годы жили многие деятели правительства и крупные военные деятели, своими бесчисленными мемориальными досками на фасаде прибавил материала для бесед. О большинстве мужчин и женщин, увековеченных на этих досках, я мог многое рассказать. Особенно внимательно Джим рассматривал изображение советского маршала Михаила Тухачевского, выходца из дворянской семьи, героя нашей юности, который в 1937 году был казнен и стал одной из известнейших жертв сталинского террора и произвола.
Мы зашли к моей сводной сестре, все еще живущей в этом доме, и посетили Заю, близкую подругу нашей семьи, вдову известного русского писателя Бориса Лавренева.
На Джима и Ингу произвели очень сильное впечатление Зая, дама, дожившая тогда до середины восьмого десятка лет, ее внешность и ее вкус, которому соответствовали обстановка ее квартиры, мебель и ценные картины, как и ее платье. Весь ее облик аристократки, внимательной и одновременно сердечной: она вела себя так, как ведут себя с друзьями своих ближайших друзей. Состоялся взволнованный разговор, Зая говорила открыто и саркастически высказывалась о порядках, господствующих в стране, и задающих тон политиках. Из окон ее квартиры нельзя было насмотреться на вид Московского Кремля.
От Дома на набережной рукой подать до нашей бывшей квартиры. Я попытался передать американцам хоть часть тех чувств, которые испытывает старый москвич в районе Арбата. Естественно, сейчас Арбат более «окультурен», чем во времена моей юности; благодаря уличным торговцам и бесчисленным закусочным и кафе он превратился в туристический аттракцион, однако колорит культуры и истории может передать только тот, кто глубоко впитал в себя старый Арбат. При всей скромности я причисляю себя к таким людям.
От Арбатской площади мы повернули в тот переулок, в котором стоит «наш» дом. Он заново окрашен, к внешней стене пристроили лифт, которого в наше время не было, и мы бегом поднимались на пятый этаж по ступеням лестницы.
Рядом с входом с 1988 года висит мемориальная доска с рельефами моего отца и брата. Мне пришлось сдерживать себя, чтобы не позволить свободно вылиться чувствам, обуревавшим меня. Во всяком случае, американцы почувствовали, как высоко все еще ценят в России заслуги нашей семьи. Несмотря на предательство политическим руководством Кремля своих друзей в ГДР, ясно вырисовывавшееся уже тогда, на отказ вмешаться в судебное преследование меня в Германии, от Джима не укрылась моя сохраняющаяся дружба с российскими коллегами по службе.
Большие расстояния мы преодолевали на метро, что давало хорошую возможность соприкоснуться с жителями города вплотную. Несмотря на дворцовую роскошь станций подземки сталинских времен и гигантское расширение этого вида транспорта, необходимого для столичного города, наплыв пассажиров в метро иногда просто пугает.
Мы поехали в Измайлово - отдаленный район Москвы. Там между конечной станцией метро и большим парком образовался «блошиный рынок», или «толкучка», который стоит посетить. На прилегающем стадионе можно было осмотреть и приобрести пеструю смесь произведений живописи, ремесел и всевозможного китча. Этот рынок искусства интересен еще и тем, что возник из старой традиции: во времена Хрущева, когда начинавшаяся «оттепель» сменилась новым ледниковым периодом, создатели не признаваемых государством альтернативных форм искусства организовали здесь, на окраине города, свои «дикие» выставки. Это терпели очень недолго, узколобые политики решили положить конец «спектаклю» и запретили выставки.
Естественно, следствием стал взрыв возмущения, который нашел отклик во всем мире и превратил художников в популярных мучеников. Между тем, они давно уже сумели занять место в больших выставочных залах города, а рынок на стадионе в Измайлово был скорее чем-то вроде рынков на берегах Сены или на Пикадилли.
